Она была следующей. Три надзирательницы с растрепанными волосами, с расцарапанными руками и щеками. Мрачные как смерть. Среди них была и Ворона. На двух мужчинах, голоса которых она слышала, были белые халаты, как на врачах, забрызганные, запачканные какой-то жидкостью. Светло-коричневые пятна с вкраплениями красного. От всех пятерых разило путом и страхом. Кэт медленно села. Голова сильно кружилась, из-за головокружения было трудно соображать, трудно действовать. «Только попробуй сопротивляться — и тебе же будет хуже. Слышишь?» — сказала ей Ворона. Женщина, которая несколько дней назад разбила Кэт губу резким ударом тыльной стороны ладони. «Оставьте меня в покое», — сказала Кэт. Она пыталась встать, но ноги были как ватные. Она схватилась за матрас, чтобы не упасть, еще раз попыталась подняться. «Это ради вашей же пользы, юная леди», — проговорил один из мужчин. «Надо прижать ее к тюфяку», — сказала одна из надзирательниц. Кэт крикнула: «Нет!» Но они тут же набросились на нее, две женщины держали ее за руки, один из мужчин придерживал голову. Она сопротивлялась изо всех сил — а сил почти не было, — пытаясь вывернуться из их рук. Суставы хрустели, на коже от их пальцев проступили синяки. Второй мужчина наполнил из кастрюли на тележке жестяную кружку и передал Вороне. Та уперлась коленом в грудь Кэт, мужчина приподнял ей голову, край кружки вставили в рот Кэт. Она вдохнула сладковатый молочный запах овсянки и как можно сильнее стиснула зубы, чтобы не поддаться. Надзирательница надавила кружкой, жесть ее стукнула по зубам, впилась в десны, и Кэт почувствовала, как рот наполняется вкусом крови. Однако же она не поддавалась. Крошечная порция каши попала ей в рот, но, как только надзирательница убрала колено с ее груди, она тотчас же с яростью плюнула в нее. Молочной овсянкой пополам с кровью. «Господи! Ну и идиотка же ты!» — бросила ей Ворона.

Кэт тяжело дышала, борясь за каждый вдох. Она напрягала все мышцы, осыпая мучителей всеми гнусными словами, какие когда-либо слышала от уличных проституток. Мужчина, который держал ей голову, переглянулся с тем, что стоял у тележки. Они кивнули друг другу. Ее голову выпустили на какой-то миг, но затем на нее навалилась Ворона, с силой вцепилась в голову, нажимая большими пальцами на виски. Кэт закричала. Когда она открыла глаза, к ней подошли мужчины: один держал тонкую резиновую трубку, другой прилаживал к ее концу воронку. Кэт не поняла. Она снова стиснула зубы, подумав, что так сможет их победить. Но трубку затолкнули ей в нос. В одну ноздрю. Сначала было неприятно, затем невыносимо больно. Она закричала, наконец-то раскрыв рот, однако они продолжали начатое. Трубку затолкнули еще глубже. Кэт ощутила ее край в глубине горла, рот наполнился кислотой. Она не могла дышать, глаза выпучились от ужаса, она задыхалась, кашляла, хватая крупицы драгоценного воздуха. «Вот и все. Готово», — коротко сообщил мужчина, орудовавший трубкой. Его напарник влил в воронку кашу. Пять минут, показавшиеся Кэт вечностью, он наблюдал, как масса просачивается по трубке, снова вливал. Когда трубку наконец вытащили, в горле осталась липкая молочная слизь, которая стекала в легкие. Когда трубка выскользнула, у Кэт из носа полилась кровь, во рту стоял вкус крови и желчи. Ее оставили лежать на боку, грязную, захлебывающуюся кашлем. Глубоким, лающим кашлем, которым легкие пытались вытолкнуть слизь. Боль в голове и груди была чудовищная. Она кашляла несколько часов. Она кашляла неделю за неделей. «Во время чая повторим, милочка?» — проговорила Ворона слащаво. «Этого достаточно», — сурово отрезал один из мужчин. «В смесь добавлено противорвотное, однако через полчаса проверьте. Если она все выблюет, дайте мне знать, и мы повторим процедуру». Кэт лежала, страдая, клокоча от ярости и боли, чувствуя себя оскверненной, как будто ее изнасиловали. «Во время чая повторим…»

— Кэт? — Раздается тихий стук в дверь, вырывающий ее из кошмара, одолевшего наяву. — Кэт, вы не спите? — Это голос Эстер, тихий и мягкий.

Кэт моргает, озирается по сторонам, понимает, что еще темно. Она не представляет, который теперь час.

— Нет, мадам, — отвечает она и откашливается. Горло саднит, как будто мужчины с резиновой трубкой действительно побывали здесь.

— Можно войти? — спрашивает Эстер, и Кэт не знает, что ей ответить.

Затем слышится звон, радостный тихий скрежет, и дверь открывается. У Кэт со сна затекли ноги. Она с усилием поднимается на колени, разворачивается, хватается за край двери, ощущая, как в щель врывается воздух. За закрытыми веками расцветают цветки света. Она не знает, от чего они: от небольшой лампы со свечой, которую принесла Эстер, от радости, облегчения, свободы.

— О Кэт, ваши бедные руки! — произносит Эстер, ставя лампу на комод и помогая Кэт подняться. Кожа на костяшках ее пальцев ободрана до крови.

— Пожалуйста. Прошу, не запирайте меня больше, — говорит Кэт. Она не знает, сколько ночей провела под замком с того первого раза. Может быть, всего две или три, может быть, больше.

Глаза Эстер полны жалости.

— Никто не знает, что у меня есть этот ключ. Он отпирает все двери в доме, — говорит она, держа ключ на ладони. — Идемте, сядем на кровать. Я вам вымою руки. Боже, сколько заноз!

— Я сама могу, мадам. Вам нет нужды утруждать себя, — произносит Кэт без всякого выражения. Она не позволит Эстер принести извинения. Не позволит выторговать прощение. Повисает неловкая тишина. Эстер плотнее запахивается в халат, аккуратно заправляет концы пояса, нервничая.

— Неужели там было так ужасно? В тюрьме? — спрашивает Эстер.

Кэт пристально глядит на нее, не зная, как объяснить.

— Да, — отвечает она наконец, и голос у нее хриплый.

— Кэт, я давно хотела спросить… В чем было ваше преступление? Почему вас посадили в тюрьму? — спрашивает Эстер. Как будто бы здесь, в темноте, в комнате для прислуги, она больше не принадлежит реальному миру. Можно задавать вопросы, которые она ни за что не задала бы у себя, потому что здесь другие правила.

Кэт коротко улыбается холодной улыбкой.

— Все хотят спросить, — говорит она. — Я просидела два месяца, и моя подруга Тэсс, и остальные. А за что? За препятствование движению.

— Препятствование движению?

— Так говорилось в приговоре. Еще там говорилось, что мы намеревались нарушить общественное спокойствие. У меня была в кармане половинка кирпича, хотя он так там и остался. Я ничего не кидала на момент ареста, однако кирпич нашли у меня в кармане, и они знали, для чего это. И я бросила бы его. — Кэт с вызовом вскидывает голову. — В витрину галантерейщика на Вест-стрит, как собиралась. У него была самая красивая, огромная витрина с толстым стеклом, на болванках выставлены шляпки с перьями. Шляпки, которых таким, как мы с Тэсс, никогда не носить. Я хотела разбить витрину. И разбила бы!

— Тише, Кэт! Нельзя, чтобы нас услышали, — шепчет Эстер. — Но вы ведь не кинули кирпич?

— У меня не было возможности. Мы должны были выступить в шесть все вместе, отправиться в выбранные районы и ждать. Начать предполагалось, когда Биг-Бен пробьет половину часа. Но прежде, после обеда, мы отправились на митинг Либеральной партии. У нас были с собой плакаты, и мы собирались выкрикивать наши лозунги как можно громче, чтобы все те, кто пришел на митинг, слышали бы и нас, поскольку нам не позволили войти внутрь и задать вопросы или выдвинуть наши требования. Нас было всего двенадцать активисток из местных отделений Союза женщин. И Тэсс была. Тэсс — моя подруга. Она не хотела быть активисткой, это я ее заставила. Заставила. — Кэт умолкает, вздыхает долго, прерывисто и закрывает глаза. — У нас были строгие указания. Закон не запрещает делать то, что делали мы, если стоишь на тротуаре. Но если ступишь на мостовую, то это называется препятствованием движению, и тогда тебя забирают в участок. Стоять на тротуаре и выкрикивать лозунги не преступление. А встать на шаг дальше и делать то же самое — преступление. Какой справедливый и разумный закон! Так что полицейские, которые там были, начали нас сгонять. Я сначала не поняла, что происходит. Полицейские взялись за руки и двинулись на нас очень медленно. Шаг за шагом они надвигались минут двадцать или даже больше. Пока не пришлось выбирать: падать им под ноги, влезть друг другу на плечи или же сойти на мостовую. Мы сошли, и нас арестовали. Всех до единой.