— Куда мы идем? — спрашивает Кэт.

— Уже пришли. Давай поднимайся, — говорит Джордж, указывая на узкую металлическую лестницу, привинченную к стене самого большого строения.

— А что наверху? Туда можно?

— С каких это пор тебя волнует, можно что-то или нельзя, Кэт? — спрашивает он.

Кэт пожимает одним плечом и начинает подниматься.

— Ты прав, — бросает она.

Лестница длинная, перекладины, рассчитанные на мужчин, отстоят слишком далеко друг от друга. Оказавшись наконец наверху и ступив на выложенную керамической плиткой крышу, она тяжело дышит. Кэт сгибается пополам, воздух колет грудь тысячей стеклянных осколков. Она успевает вдохнуть разок, прежде чем начинается приступ кашля, сотрясающего тело. Боль мучительна, режет грудь как ножом. Джордж ничем не может помочь, пока приступ не пройдет. Он хочет поддержать ее, однако прикосновение к ребрам невыносимо, и она слабо отталкивает его. Когда приступ проходит, Кэт остается сидеть на крыше, притянув к себе колени и уткнувшись в них лицом. Горло саднит, зато железные прутья, стянувшие грудь, слабеют с каждым осторожным вдохом.

— Тебе лучше? — с тревогой спрашивает Джордж. Он берет ее за руку, гладит большим пальцем косточки ее пальцев.

Кэт кивает.

— Этот кашель действительно выбивает меня из колеи, когда начинается так неожиданно, — извиняется она. — Но думаю, все не очень страшно, как может показаться. Доктор сказал, таким образом тело избавляется от того, что ему мешает. — Она поднимает голову, видит в мягком свете звезд озабоченные морщинки на лице Джорджа и ощущает укол совести. Многие женщины покинули Холлоуэй в куда худшем состоянии, чем она. Некоторые, возможно, и вовсе не смогли выйти из тюрьмы — ей не у кого спросить. Она вдруг с пугающей ясностью видит Тэсс, скорчившуюся в углу камеры, словно сломанная кукла. — Не смотри так испуганно, это случилось по крайней мере не на лестнице, — говорит она, и голос ее слегка дрожит.

— Не надо было заставлять тебя лезть сюда. Я забыл… Прости меня, Кэт.

— Нет, не извиняйся. Если с каждым приступом из меня выходит немного болезни, ты, наоборот, помог мне. Так что же мы будем делать на крыше?

— Погляди вокруг. Мне здесь очень нравится. После жаркого дня плитки держат тепло часами, можно просто лежать, греться и смотреть на мир вокруг. Смотри! — говорит Джордж, и Кэт слушается его.

Рядом с ними были верхушки каштанов, а внизу сплошь глубокие тени и очертания крыш. На востоке огни Тэтчема разливали по небу бледно-желтое свечение, а еще дальше, едва видимые на горизонте, слабо переливались огни Ньюбери. Небо у них над головами было сиреневое и чернильно-синее, усеянное холодными белыми звездами.

Кэт делает глубокий, осторожный вдох, чувствует запах разогретого гудрона от дороги, просмоленных досок складов.

— Какая мирная картина, правда? Ни ссор, ни лжи, ни драк. Никаких мерзостей. Все это осталось внизу, как навоз. Будто мы оказались далеко-далеко в море. Ведь так? — негромко спрашивает Кэт.

— Никогда не бывал в море. — Джордж обнимает ее за плечи, тянет руку, чтобы погладить по голове.

— Я тоже. Но я читала об этом.

— Вокруг на много миль ни души. Если не считать старика Клемента, который ночует под мостом, — говорит Джордж мягко.

— Значит, я полностью в твоей власти.

Кэт улыбается. Их приглушенные голоса кажутся громкими в тишине ночи. На дереве рядом с ними шуршат и хлопают птичьи крылья — они потревожили устроившихся на ночевку пернатых, — легчайший ветерок холодит кожу.

— Нет, Кэт, это я — в твоей, — отвечает Джордж.

Их поцелуи нетерпеливы, поспешны. Кэт стягивает с Джорджа рубашку, покрывает поцелуями его торс, ощущая на губах соль. Сначала Джордж нерешителен, он прикасается к ней с осторожностью, но в глазах у него разгорается огонек желания, и Кэт говорит:

— Я не калека, Джордж Хобсон.

Он запускает пальцы в ее подстриженные волосы, притягивает к себе, целует ей шею и одним легким движением сажает на себя верхом, тесно прижимая, чтобы заниматься любовью в тихом ночном воздухе, от которого руки покрываются гусиной кожей.

Праздничный день, когда отмечают годовщину коронации Георга Пятого, начинается с безоблачного утра, и к полудню над землей стоит жаркое марево. Листья на березах слегка сворачиваются, как будто обожженные, показывают серебристую изнанку; музыканты духового оркестра с раскрасневшимися лицами играют, потея в своих нарядных мундирах. На лугу перед церковью выстроился ряд навесов и шатров, боковые стенки у них закатаны и подвязаны, чтобы воздух хоть немного двигался. Яркие полотняные знамена натянуты по всему периметру деревенского луга и вдоль улочки, ведущей к церкви, а Клер Хиггинс, которая отвечает за цветочные украшения, в тревоге мечется от композиции к композиции, потому что растения вянут на жаре.

— Клер, дорогая, очень жаль, но ты ничего не можешь сделать. Зайди выпей лимонаду, пока ты не упала от усталости, — зовет ее Эстер.

— Если мне удастся пристроить душистый горошек в тень дерева, наверное, он протянет еще часок… — отвечает Клер звенящим голосом, не позволяя отвлечь себя от дела.

— Возьми хотя бы зонтик от солнца! — кричит ей вслед Эстер и уходит под белый тент, прячась от обжигающих солнечных лучей. — Кэт, как там чай? — Эстер улыбается.

Кэт обливается путом в чайном шатре, где кипятит на небольшой плитке чайник за чайником, чтобы наполнить большой бак. Платье на спине стало мокрым от пота, волосы прилипли к лицу, но чепец снимать нельзя. На шее осталась отметина: Джордж поцеловал ее слишком крепко и появился синяк. Волосы уже отросли, и Кэт торопливо расправляет их за ухом, чтобы его прикрыть.

— Готов, мадам. Но все просят лимонад. Для чая слишком жарко, — отвечает Кэт без всякого выражения.

— Глупости! Чай в жаркий день освежает гораздо лучше. Я и сама не прочь выпить чашечку.

Целый день Кэт заваривает и подает чай жителям Коулд-Эшхоулта. Эстер и другие женщины подкладывают печенье и кексы в красивые многоярусные вазы, ставят на столы миски с клубникой со сливками. Дети расхватывают замороженный шербет и лижут быстро-быстро, потому что шербет через секунду начинает таять и капли его стекают по рукам до самых локтей. Он сладкий, и осы злобно гоняются за детьми по всему лугу. Робин Дюрран переходит от стола к столу, заложив руки за спину, словно чиновник, явившийся с проверкой. Викарий и небольшая группа мужчин и женщин следуют за ним. Кэт наблюдет за теософом с недоумением, не понимая, как за столь короткое время он сумел завоевать такое положение.

— Так это и есть новая горничная Кэннингов? Кэтрин, не так ли? — вопрошает миссис Эвери, проходя мимо чайного стола со своими приятельницами. Она сдвигает очки к переносице острого носа и глазеет сквозь стекла на Кэт сверху вниз.

— Обычно меня называют Кэт, мадам, — отвечает девушка, которой не нравится тон миссис Эвери.

— Я не с тобой разговариваю, детка. А она дерзкая, не так ли? Только недавно из Лондона, и, насколько я понимаю, о причинах лучше не упоминать, — замечает миссис Эвери своей подруге.

Кэт охватывает злость. Она поднимает перед собой чайник, растягивает рот в дежурной улыбке и говорит с сильным лондонским акцентом:

— Чаю, мэм? Чашечку первосортного «Имперского»?

— Нет, благодарю, — бросает миссис Эвери и отчаливает прочь, презрительно сморщив нос.

— Высокомерная старая корова! — бормочет Кэт себе под нос.

— Улыбнитесь, леди! Посмотрите сюда! — произносит мужчина в коричневом полотняном костюме и шляпе-котелке. У него на штативе стоит фотоаппарат, нацеленный на чайный шатер.

— О-о-о! Это же из газеты! — говорит Эстер.

Кэт подходит к выходу из своего шатра, продолжая сжимать посеребренный чайник, который она совала под нос миссис Эвери. Она видит, как жена викария и прочие деревенские леди расправляют плечи и берут зонтики. Камера издает громкий щелчок.

— Еще разок, с вашего позволения! — кричит фотограф. — Стойте точно как стояли, больше улыбок!