– Наведается? – удивился Уильям, привыкший считать дядю человеком одиноким.

– Да. А что тут странного? – Дядя посмотрел укоризненно. – Ты думал, я бирюк бирюком? Заблуждаешься, сынок, таких связей, как у меня, в этом городе ни у кого не найдется. Да, положим, большинство моих знакомых обитает за десять тысяч миль отсюда, но ведь не все. Взять хоть этих двоих. В четверг они приедут ко мне из Лондона, где-то в районе обеда, поэтому с обеда, я думаю, мы и начнем. Единственный вопрос, где именно – здесь или в «Суффолкском гербе»? Ты только скажи, и мы уберемся в «Герб».

– Да нет же, зачем? – воскликнул Уильям. – Обедайте здесь! Четверг? В четверг я еду в Лондон. Мне нужно к Пантоксам, пивоварам, поэтому я там заночую, вернусь в пятницу вечером или в субботу утром.

Дядя Болдуин посмотрел с интересом. И с некоторым облегчением.

– Ехать мне только в четверг после обеда, так что приводите их сюда. А кто они?

– Можно сказать, мои старые знакомые. – Дядя тут же напустил на себя таинственный вид, чем немало позабавил Уильяма. – Один в некотором роде смешанных кровей – южноамериканец и еще там всякое-разное, его зовут Гарсувин. Не назвал бы его приятелем, потому что он мне не приятель, но знаем мы друг друга давно. Вел с ним кое-какие дела. За этим он и приезжает – хочет еще кое-что обстряпать.

– Я думал, вы отошли от дел.

– Не совсем, – осторожно протянул дядя Болдуин. – С одной стороны, вроде бы и отошел, а с другой – нет.

Завеса таинственности, очевидно, не думала исчезать, поэтому Уильям сменил тему:

– А кто второй?

– Второй? А, вместе с Гарсувином? – Дядя Болдуин игриво подмигнул. – Это медам.

– Медам? – не понял Уильям.

– Ме-дам, – по слогам повторил дядя.

– А, мадам, – осенило Уильяма. – Мадам кто?

– Медам кто угодно. Медам Гарсувин, медам Джонсон, медам Трам-пам-пам, зови как хочешь. Она тоже метиска – французская кровь пополам с испанской, канакской [1] и бог весть какими еще, ходячая Лига Наций с несколькими каннибалами в составе, вот что она такое. И притом настоящая конфетка!

Уильям рассмеялся.

– Смейся-смейся, сынок, пока ее не видел. Она уже не так молода – я давно ее знаю, – но на шалости у нее пороху еще хватит. Когда я с ней познакомился, ей было шестнадцать – конфетка, просто картинка! Однако и это было не вчера.

– Она была красавицей, да? – Перед глазами Уильяма промелькнул хоровод темноглазых прелестниц.

– О да! Персик. Она и сейчас неплоха – в самом соку, как мы говаривали. Но каков характер! – Дядя Болдуин задумался, подыскивая эпитет. – Шампанское и динамит!

Гости намечались незаурядные, и Уильям, отправляясь предупредить миссис Герни насчет обеда в четверг, готов был признать, что заинтригован. На самом деле дядя наверняка пустил в ход старый трюк бывалого путешественника, на славу приукрасив действительность. От любопытства Уильям и думать забыл о том, с чего начался давешний разговор. Нарисованный доктором Форестером образ обреченного больного померк перед образом обладателя экзотических знакомых по имени Гарсувин и медам.

На этот раз дядя Болдуин, против обыкновения, ничего не приукрасил. Гости и впрямь оказались выдающимися. Когда Уильям вернулся в четверг к обеду после похода по делам, они уже расположились в Айви-Лодже как дома. Таинственный Гарсувин напоминал меланхоличного «белого» клоуна с намеком на принадлежность к беспринципной разорившейся аристократии. Возраста он был среднего, с большими залысинами, от которых его голова казалась непомерно вытянутой, потому что чересчур высокий и узкий лоб стремился куда-то вверх, делая макушку заостренной. Брови практически отсутствовали, темные глаза поблескивали из-под набрякших век. Ноздри выворачивались чуть ли не наизнанку, широкий тонкогубый рот то и дело кривился, чисто выбритое лицо испещряла сетка тонких морщин. Одет Гарсувин был в яркий клетчатый костюм по крикливой иностранной моде, однако на фоне своей спутницы казался серой мышью.

При виде медам у Уильяма захватило дух – в глазах полыхнуло ярко-алым и изумрудным, словно в комнату влетела райская птица. Уильям не сразу разглядел женщину в этом ярком оперении, и даже разглядев, так и не понял, какая она на самом деле. Буйство красок, дешевая, но слепящая глаза бижутерия, густой слой румян, помады, пудры, тяжелая волна духов… Этой экзотической красотке можно было дать как двадцать пять, так и тридцать пять, но главное волшебство таилось в ее сияющих карих глазах. Бьющая через край женственность Уильяма даже напугала: словно знакомый с детства мелодичный напев вдруг заиграли разом десять духовых оркестров. Противопоставить оглушительной женственности медам можно было разве что мужественность целого военного полка или команды линкора.

За стол сели тотчас же после прихода Уильяма и всеобщего знакомства. Медам, которую усадили рядом с хозяином дома, изогнулась и посмотрела на него в упор своими невероятными карими глазами. Уильям мгновенно стушевался.

– О, у него ошень приятное лицо! – заявила медам с мягким акцентом. – Болди! – Она ухватила дядю Болдуина за руку. – У вашего племянника, мистёра Вильяма, ошень, ошень милое лицо.

– Что, милее моего? – полюбопытствовал дядя.

– Намного! – воскликнула она, а потом повернулась к Уильяму и сразила его наповал ослепительной улыбкой. – Гораздо, гораздо милее. Совсем другое.

– Вот так вот, Уильям, – хмыкнул дядя. – Комплимент от медам дорогого стоит. Что скажете, Гарсувин?

– Подтверждаю, – с легким театральным поклоном в сторону Уильяма ответил Гарсувин. У него тоже оказался необычный выговор, свистяще-пришепетывающий и потому, хоть и негромкий, приковывающий внимание собеседника с первых слов. – Мадам – прекрасный физиономист. Так что примите как большой комплимент, мистер Дерсли.

– Спасибо, приму, – ответил Уильям, чувствуя себя чурбаном.

– Вы его смущаете, медам, – сказал дядя Болдуин. – Он ведь, в отличие от меня, скромник и тихоня.

– Это я вижу! – воскликнула медам, кивая, слепя улыбкой, позвякивая, искрясь и источая дурманящие волны парфюма, бьющие прямо в наморщенный нос Уильяма. – Расскажите, – она снова обожгла собеседника взглядом, – где вы побывали?

– Побывал? – Уильям начал выкручиваться. – Ну, я не всегда сидел тут, не настолько все плохо. Я воевал во Франции, потом два-три раза был в Германии – частью по делам…

– По делам? – с холодной вежливостью откликнулся мистер Гарсувин. – Да, у вас ведь здесь предприятие. И какое же? – Он изогнул длинный палец, изображая знак вопроса.

– Солод, – ответил Уильям. – Я солодовщик, так это называется. Продолжаю семейную традицию.

– Солод? – Гарсувин огорченно покачал головой. Нет, он ничего не имел против солода, просто жалел, что из-за его неосведомленности забуксует беседа.

– Это для пива, – пришел на помощь дядя Болдуин. – Солод нужен пивоварам как сырье.

– Да-да-да, – воодушевленно подхватила медам, – англичане и немцы жить не могут без пива.

– Ну конечно же. – Гарсувин почтительно склонил голову. – Солод для пива. Прибыльное дело?

– Жила, просто золотая жила! – вскричала медам.

Уильям покачал головой.

– Теперь уже нет. Особенно для маленькой независимой солодильни вроде нашей. Все большие пивоварни делают солод сами. Но вам это, наверное, не очень интересно?

Медам полюбопытствовала, чем еще занимается Уильям помимо солода.

За него ответил дядя Болдуин, не дав племяннику и рта раскрыть:

– Во-первых, рисует картины, да, Уильям? Смею сказать, очень недурно рисует.

– Художник? – воскликнула медам. – Как Гоген!

Уильям, достаточно знавший о Гогене, чтобы понимать всю нелепость сравнения, только улыбнулся и покачал головой. За этим обедом он только и делал, что качал головой, пытаясь хоть немного оживить свои односложные ответы.

– Да нет, с Гогеном мы и рядом не стояли. Я пишу акварели – там краска и вода, а не масло с краской…