Я бодро взялся делить в столбик 910 532 на 13,5… Не делилось. Я полез за мобильником — там калькулятор. Но забыл, что сдал его на вахте.
К нам вперевалочку подошла бабушка-учительница.
— Сейчас поде-елим. Все у нас полу-учится. Сарафанов! Коля, стуча мелом по доске, мигом поделил все как надо.
— Хорошо бы у вас компьютерный класс открыть… — подумал я вслух. — Вы компьютер знаете?
— Узна-аю, — улыбнулась бабушка. — Было бы болото — лягушки напрыгают.
После школы я, уже без сопровождения, завернул в отряд Макса посмотреть, где он живет.
* * *
Все… воспитатели… живут с воспитанниками совсем вместе, даже носят с ними почти одинаковый костюм — нечто вроде блузы, подпоясанной ремнем… Гуманное и до тонкости предупредительное обращение с мальчиками воспитателей… мне кажется, не совсем достигает… до сердца этих мальчиков… Им говорят вы, даже самым маленьким. Это вы показалось мне здесь несколько как бы натянутым, немного как бы чем-то излишним… Каждый воспитатель… не только наблюдает за тем, чтобы воспитанники убирали камеру, мыли и чистили ее, но и участвует вместе с ними в работе…[4]
В отряде шло дежурное построение. Воспитатель, прыщавый лейтенант — недомерок в преувеличенной фуражке, — меня не видел.
— Голиков… Голиков!.. Где он, козел ё…й?!
— Метлу помой! — раздалось из строя. — Пивень зарыганный!
— Кто пасть открыл?!
— Он у психологов, — всунулся я. — Добрый день.
— Здравия желаем, — буркнул недомерок и продолжил перекличку.
Мы с бабушкой Сашей, 1960 г.
На стене кабинета психологической разгрузки по фотообоям среди кувшинок плавали пыльные лебеди — для релаксации. Макс за высоким фикусом чинил компьютер. В ободранном авиакресле без подлокотника сидела белая крыса с красными, как у неправильной фотографии, глазами и грызла ванильный сухарь с изюмом, придерживая его, по-белочьи, обеими лапками.
— Крыся, дай, — сказал Макс.
Крыся послушно протянула мне обглодок, но испугалась и юркнула Максу в рукав, оставив хвост снаружи. Он вытряс ее, погладил.
— Не бойся. — И запер в накладной карман куртки. — Компьютер работает.
— Спасибо, Макс, — сказала хозяйка кабинета капитан Ирина знакомым бархатным радиоголосом, подправляя губы перед зеркалом.
В лабораторию всунулся негритенок, очень черный, натуральный.
— Злой, тебя поп нерусский ищет, хочет гитару прислать.
Ирина одернула юбку.
— Макс у нас нарасхват.
— «Жизнь моя кинематограф, черно-белое кино…» Откуда чудо заморское?
— Из Камеруна. — Ирина снова мазнула зеркало взглядом. — Пол-Калуги на иглу посадил. А у самого ВИЧ, чему он несказанно рад — освобожден от работы во избежание травматизма.
В кармане Макса уже в дверях вякнул запрещенный мобильник.
— М-макс! — нервно дернулась Ирина, бросив на меня быстрый взгляд. — Концы заметай.
— Все понял, — кивнул Макс и исчез.
— А давайте Макса усыновим, на пару?
— Какой вы сензетивный, однако, — покачала головой Ирина, собирая бумаги со стола. — У него мать есть… Маркитантка вечная, острожная жена… Не вздумайте кого-нибудь усыновлять из наших.
— Почему?
— Потому что — не справитесь, — с нажимом сказала Ирина. — Они не шалуны, а преступники. С изуродованной психикой. Хотите помочь — помогайте, но без судорожных телодвижений. И не думайте, что у вас — душа, а у нас — балалайка.
Ирина подошла к зарешеченному окну, за которым медленно падал идиллический снег.
— Как от вас, Ирина, хорошо духами пахнет, запах резкий, но женственный…
Ирина хмыкнула, хотела сдержаться, но не выдержала, рассмеялась:
— Это не от меня, а от вас… Руками машете — не продохнуть. В тюрьме душиться нельзя — поймут неверно. И совет на будущее: не пишите про тюрьму — не получится.
Я зачастил в колонию. Шатохин выдал мне постоянный пропуск и сказал, что могу привозить кого хочу, лишь бы — прок. Литературный кружок не задался. Пацаны, слушая меня, зевали, чесались, глаза их подергивались тусклой пленкой, как у зимних курей. Им нравилось только фэнтези и про бандитов. Я говорил приподнятым неестественным голосом, стараясь их расшевелить, а на личиках их читалось: «Чего ты сюда приполоз, козел лысый?»
Я попросил по телевизору помочь Можайке — меня завалили книгами. Привез в колонию. Библиотекарша схватилась за голову: куда ставить? Но бодаться не стала. Два года назад пацаны, бунтуя, взяли ее в заложницы, с ней случился удар, теперь она старалась избегать волнений.
— Да не читают они, — лишь вяло сказала она.
* * *
Я видел их «библиотеку» — …Тургенев, Островский, Лермонтов, Пушкин и т. д… Ни Пушкин, ни севастопольские рассказы, ни «Вечера на хуторе», ни сказка про Калашникова, ни Кольцов (Кольцов даже особенно) непонятны совсем народу. Конечно, эти мальчики не народ, а, так сказать, бог знает кто, такая особь человеческих существ, что и определить трудно…[5]
Математическая бабушка-учительница поспешила донести школьной директрисе про компьютерный класс, о котором я трепанул, не подумав, и та теперь смотрела на меня вопросительно: за базар отвечаешь? Я кинулся искать спонсоров. Основные надежды возлагал на женщин: богатую грузинку, которая по-матерински, со слезой, слушала мои тюремные байки, и итальянку, русскую еврейку из Милана, которая в Москве раскрутила ювелирию.
— А ты Ходорковского попроси, — задумчиво посоветовал папа Женя, но тут же осекся.
«Открытая Россия» Ходорковского открыла на Мо-жайке компьютерный класс, хотя сам хозяин одной ногой уже сидел в тюрьме. Над дверью класса я прибил табличку: «Подарок М. Б. Ходорковского». На следующий день табличка исчезла, но авторитет мой в колонии вырос. Подобрела даже учительница литературы, которая до того смотрела на меня волком, полагая, что я покушаюсь на ее место.
Я выбирал день, когда дежурила Ирина, и она водила меня по колонии, стараясь держаться впереди, чтобы я мог оценить ее стати. Меня занимал Макс.
— Погоняло — Злой, а на самом деле очень добрый парень, — сказала Ирина, — вернее, справедливый. Составил правила, регламентирующие жизнь малолетки. Сейчас их утверждает «взросляк». Если старшие одобрят, у ребят будет законодательство. А вас-то как сюда занесло? — поинтересовалась она. — По сердоболию или — душеньку потешить?
— Во всяком случае, не из голимой филантропии. Скорее, из эгоизма. Обрыдло все в одночасье, подумал, может, это заинтересует. А спасать страждущее человечество?.. Нет. Про это хорошо читать у Достоевского… Кстати, а что в остроге самое страшное?
— Проверяете, — усмехнулась она. — Не трудитесь. Отсутствие одиночества.
Ирину, «ндравную» красавицу, занесло в зону сдуру, но уйти на свободу на хорошие деньги и спокойную жизнь по собственной воле она была не в силах. Тюрьма была для нее наркотиком. Работу она любила и творила чудеса, выправляя самые запущенные безнадежные мозги. Пацаны ее ценили, но все равно, когда она проходила мимо строя, ее сопровождал совокупный шелест: «Кис-кис-кис…» Она постоянно долбила лысину Шатохину, что малолетка — не исправительная колония, а воспитательная. Мое любопытство она пресекала на корню, не комментируя:
— Здесь не кладбище — ничего не накопаете. Здесь жизнь — ночная, дневному глазу не видная, и — страшная. Заканчивайте экскурсию, а то засосет.
А я прилип к «Можайке», как в детстве языком к медной заиндевевшей дверной ручке на даче в Зеленоградской. Тогда меня чудом отлепил папа Женя — полил теплой водой на ручку. Сейчас папа Женя, как всегда, опасался последствий, но от тюрьмы меня не отваживал — ему нравилось, что я споспешествую бросовым детям. В былые времена нашей соседкой по Уланскому была Танька-полупроститутка. Она родила девочку-хромоножку, очень смышленую. Потом Таньку лишили материнства, а девочку отдали в детдом. Папа Женя втихаря навещал ее. Так длилось годы, пока заведующая не заподозрила, что он и есть отец ребенка. Папа Женя струхнул и девочку бросил, что долго переживал и, переживая, проболтался маме Томе. Мама Тома матом объяснила ему, кто он после этого. Позже папа просил меня разыскать девочку. Я пошел в детдом, но там сказали, что она в колонии в Новом Осколе.
