— Агнесса — вдова, — пояснила Роха.

— …и поражался, как быстро он из донжуана превратился в однолюба…

Роха, поморщившись, громко проворчала:

— Ох! Вэ из мир! Нет еврея, чтоб не изменял жене. Только один прячет концы в воду, а другой не знает, куда его деть.

— … Завидую твоим кавалерам… А дефект у тебя все-таки есть: когда-нибудь ты умрешь. И это будет беда. Для всех. Но это будет нескоро. Лe хаим!

Я выбрался на балкон отдышаться, Ляля за мной.

— Перебор, — сказал я. — Откуда столько Монь, Ёсь, Изей? Плюс — Иуда.

Своего Гуревича я почему-то евреем тогда не считал.

Постепенно, с трудом я разобрался в этой мишпохе. Оказалось, что первый Моня — доктор биологии, культурист, легенда. Летел пассажиром на самолете, самолет потерял управление, упал, пробив лед, на дно. Моня чудом выбрался из самолета, выплыл и бежал десять километров до деревни по морозу. Второй Моня — моряк, плавает на Севере, у него есть наградной пистолет за храбрость. А дома живет полярная сова Сара с перебитым крылом, очень вздорная. Когда он задерживается, Сара всех кусает. Стеснительный Еся заведует лабораторией, рука у него перебита под Вязьмой. Иуда Осипович — член-корреспондент не по физике, а по кибернетике. Десять лет сидел. Из лагеря вернулся без ноги, на деревяшке, сейчас у него иностранный протез.

Я был ошеломлен сплоченностью своей будущей родни. Это был клан, род, племя. Здесь нельзя было пропасть: заболеть, обезденежить, оказаться безработным, не поступить в институт. Все они были братьями-сестрами, родными, двоюродными, троюродными; примыкающие к прямой родне мужья-жены автоматом включались в общую систему кровообращения единого могучего организма. Основной движущей силой клана была Агнесса. Она не выносила уныния. На улице переходила на солнечную сторону. К ней постоянно кадрились мужики, и она с радостью давала им телефон, меняя только одну цифру. Никогда не сплетничала и ругала меня за болтливость. А наручные часы заводила, только когда считала пульс. С высоты своей красивой, обеспеченной, обожаемой всеми жизни она не скользила взглядом поверх голов — нуждающийся всегда останавливал ее внимание. Влюбившись в Агнессу, я рикошетом полюбил и Лялю — мы поженились. Ляля была хорошая, слов нет, но… Яблонька от яблочка далеко растет — через пару лет развелись. Агнесса тогда взгрустнула, но отношения ко мне не изменила: сухое и мокрое у нее лежало в разных корзинах.

Она всю жизнь проработала в больнице старых большевиков терапевтом. Привычка с юности общаться с капризными, не всегда в разуме пенсионерами научила ее самособранности. Она умела так слушать, что любой балованный немтырь чувствовал себя Цицероном. Врачевала она не только пилюлями, но и голосом, плавными движениями спокойных рук и отвлекающим мягким разговором. Улетные безнадежные старики под ее лечебой возвращались с того света и надолго задерживались на этом. Она придумала лечить их ветхие сосуды по своей эксклюзивной методе — ударными дозами мочегонного. Освобождала больные сосуды от лишней нагрузки. По канону изобилие мочегонного вредно — с мочой выходит из организма и много полезного. Но ее больные безудержно мочились — и жили, забыв о смерти. А когда она начала внедрять свой метод, ее лишили диплома. Мочегонное тогда было на ртутной основе — стало быть, яд, а Агнесса — убийца в белом халате. Агнесса тогда опередила время: сейчас мочегонное входит в стандартную терапию гипертонии. Но она и тогда не очень испугалась, поступила на курсы водителей троллейбуса, чтоб ездить без проблем — по проводам. С курсов ее выгнали, но тут, слава богу, умер Сталин.

15.11.78.

Гр-ну Каледину C. E.,

доверенному лицу Тихомировой E. М.

На Ваше повторное заявление сообщаем, что лейтенант Ярмак К. Н. привлечен к дисциплинарной ответственности за нарушение ст. 338 ГК РСФСР. Вопрос об освобождении занятой комнаты решается судом в частном порядке…

Стало быть, Лену обижать-пугать больше не будут. Я ненавязчиво предложил ей возвратиться домой, но она намека не услышала и сказала, что беременна. Я вознегодовал. Выяснилось, что беременность типа ложная, такая, мол, случается.

Погрязший по холку в сутяжничестве, я отдалился от брака. Таня вела себя ровно, ничего не выясняла, но любовь увядала.

А у меня шла масть. Прокуратура Москвы, заваленная моими жалобами, чтобы счесать меня с шеи, назначила проверку деятельности ЖСК «Дельфин».

Ура!

— Губищи не раскатывай, — гасил мое ликование Гуревич. — До «ура» еще дожить надо. Работай.

Я получил сочувственное письмо из Комитета советских женщин. Я хотел достучаться до самой космонавтки Терешковой, но она была очень высоко. В ее Комитете тетки, перепоясанные по чреслам вязаными платками от прострела, изнывали в лютой скуке. Я принес им торт и в лицах, на голоса изображал, как обижают советскую женщину Лену Тихомирову. Эх, не было тогда интернета, я бы Лигу Наций и Гаагский трибунал задействовал!

Снова позвонил председатель ЖСК, предложил однокомнатную квартиру. Чуток раньше, я бы со страху согласился, но теперь пёр рогом: отдай, гад, вторую комнату, хуже будет. Гад комнату не отдавал, но из правления ЖСК донесли, что у гада инфаркт.

На время болезни председателя я стал милосердным, как велела Агнесса, скинул газ и на даче сочинил повесть «Ку-ку», в которой случил Гуревича с Агнессой. Агнессу я заразил раком, а Гуревича — тяжелой стенокардией, как полковника в романе Хемингуэя «За рекой в тени деревьев». В повести Агнесса была врачихой, Гуревич — конструктором парашютов, бывшим десантником — всё как в реальной жизни. Хоронить я их не стал, но песня влюбленных была спета. На последних страницах я плакал и вытирал рукавом клавиши «Эрики». Потом дал читать повесть обоим. Гуревич остался доволен. А Агнесса фыркала: «Ты рехнулся! Никогда я с твоим Гуревичем не легла бы! Он же урод!»

А масть перла: исполком райсовета отменил решение товарищеского суда ЖСК «Дельфин», на котором гнобили Лену. Из правления ЖСК донесли, что председатель оправился от инфаркта. Но получил партийный выговор на работе.

Никогда в жизни я не чувствовал себя так благолепно, как в те приснопамятные времена. Правда, во сне стал дергаться.

«СКЛОКА» разбухла до неприличия, а комнату все не отдавали. Жилищный закон был размыт и не работал. Гуревич не вылезал из юридической библиотеки. Деньги у меня кончились. Я был связан бумажной волокитой по рукам-ногам, ни о каких шабашках не мог и помышлять. Чтобы у меня не закипели мозги, Агнесса стала брать меня с собой в короткие путешествия на поезде «Турист», где прирабатывала врачом: Ереван, Баку, Тбилиси… Командовала поездом ее подруга красавица Валька, сводившая Агнессу с классными усатыми кавалерами в чинах, при деньгах и званиях. Джигиты поголовно влюблялись в Агнессу, протягивали ей выгодные свободные руки, но Агнесса упорно замуж не шла, дорожила свободой. Любила она только армянина Феликса, элегантного, спортивного ветерана Корейской войны, одинокого летчика, доктора экономических наук. Не дождавшись от Агнессы согласия на брак, Феликс завещал ей свой дом в Ереване и вскоре умер от корейских ран. На похоронах Агнесса отдала дом его родне, хотя те особо и не претендовали.

Леонид Михайлович Гуревич.

Новый год я встречал у Агнессы, без Тани. Праздник не задался: потерялся Ёся. Как только завел свое поздравление Брежнев, Эра, зубной врач-протезист, в очередной раз не выдержала:

— Да что ж ему зубы-то никак не сделают!..

Зазвонил телефон.

— Возьми трубку, — сказала мне Агнесса.

— Это сторож с дачи. Тут это… Эсси ваш удавился. Я в обход пошел — глянь: висит. Я с милиции звоню…

Я положил трубку.

— Ёся повесился.

Эра, теперь уже вдова, побелев, в ужасе закрыла рот ладонью.