Этим летом во время молебна отец Вадим читал молитву о ниспошлении дождя. Молитва долгая, трудная, из старинной книги с ветхими страницами, но священник читал так, как если бы текст ему давно знаком. После службы люди еще остаются некоторое время в церковном дворе. Несмотря на то что до Москвы почти сто километров в сторону востока, а до очагов лесных пожаров и того больше, плотная пелена застилает небо, пахнет гарью, першит в горле, и солнце проглядывает сквозь облака так неярко и сыро, что можно спокойно на него смотреть. Но смотреть жутковато. В природе мертвая тишина, и слышно, как по сухой листве громко прыгают птицы — они ведут себя очень необычно этим летом. Но нечто странное есть и в поведении людей.

Встревоженная женщина ругает власти за то, что те ничего не делают и равнодушно смотрят, как народ травится дымом. Она ищет поддержки своему возмущению, но никто его не разделяет, зато седой, крепкий мужчина внушительного вида спрашивает у высокого, худощавого певчего из хора, бывшего офицера-пограничника:

— Вот если мы говорим, что мы православные и правильно славим Бога, то почему миримся с тем, что женщины ходят в храм полуголые, — и он кивает на молодую загорелую шатенку в тесном малиновом сарафане.

Шатенка краснеет так, будто это ее наряд стал причиной Божьего гнева и огня; меркнет ее загар, но она лишь крепче сжимает руку маленькой дочери, только что причастившейся.

— Да пусть лучше так ходит, чем никак, — примирительно отвечает певчий.

— Страха Божьего у людей нет. Меня, например, мать так воспитывала, что я ни в октябрята, ни в пионеры не вступал.

— Что, и комсомольцем не были? — любопытствую я, вспомнив свою университетскую молодость с ее духовными запросами, шатаниями, метаниями и скорбными компромиссами.

— Нет, комсомольцем уж был, но зато в партию не вступал.

— А я на границе всю жизнь служил — там как в партию не вступишь? — говорит отставной офицер безо всякого сожаления, и я вдруг ловлю себя на мысли о том, что этот человек вошел в храм органичнее иных интеллигентных богоискателей.

А между тем жара и сушь не прекращаются. Проходит Серафим Саровский, проходит Илья Пророк, которого особенно усердно молят о дожде, еще через неделю великомученик Пантелеимон. Приближается Успенский пост. Однажды в поле недалеко от нашего дома во время сухой грозы и сильного порыва ветра обрывает провода. Вспыхивает сухая трава, и ветер гонит огонь. Потом пламя неохотно гаснет. Но кажется, еще несколько таких дней, и в этом краю тоже все начнет гореть. Березы под окнами сбрасывают листья. Пруд в деревне высох почти до дна.

Я жду и жду, когда же наконец сушь и жара кончатся. Вспоминается прочитанная в детстве книжка про злую колдунью Арахну, наславшую на добрых жителей Изумрудного города желтый туман в качестве самого страшного наказания. Вот и медовый Спас, начало поста. Обыкновенно в это время уже есть грибы. Если не белые, то сыроежки точно. А теперь в лесу все вымерло, и он стал чужим самому себе.

Прохлада приходит на Преображенье.

«В ночь с 19-го на 20-е августа 1928 года упал неслыханный, никем из старожилов никогда еще не отмеченный, мороз… Остервеневшая Москва заперла все окна, все двери», — некогда написал Булгаков в «Роковых яйцах», и после остервеневшей московской жары 2010 года обычная прохлада кажется чудом и милостью свыше. А еще говорят, что Булгаков сатанинский писатель!

Конец августа. Успенье. Я один в лесном доме. Уже почти неделю, то ненадолго прекращаясь, то заново принимаясь, идет дождь. Земля пьет и никак не может напиться, но грибов в этом году, наверное, не будет.

…Сентябрь. Сколько же наросло грибов!

У Олеси Николаевой есть небольшая повесть, которая называется «Корфу». Не так давно она вышла в издательстве Татьянинского храма, и мне подарила ее сама матушка Олеся, когда приходила к нам в литературную студию «Сфинкс» на филологическом факультете. Книгу эту я прочитал за один присест: она, как и все Олесей Николаевой написанное, захватывает так, что пока не дочитаешь до конца, ничем другим заниматься не можешь, а потом еще долго мысленно возвращаешься. Я читал в самолете, когда летел, правда, не на Корфу, а совсем наоборот. Мы летели в Турцию. Только не в Анталию, куда все ездят, и даже не в Стамбул, а в Анкару, в столицу. Там проходила филологическая конференция по русскому языку, в Турции ныне очень популярному.

Это было мое первое путешествие в страну, о которой я много слышал недоброго от ее соседей на западе, греков, и от соседей на востоке — армян. Собираясь сюда, я вспоминал, как в Ереване мой армянский друг писатель Давид Мурадян, глядя на снежные шапки Арарата, рассказал предание, будто бы в 1945-м у Сталина была договоренность с союзниками, что Красная Армия войдет на территорию бывшей западной Армении и вернет ее Советскому Союзу. Однако в последний момент Арарат променяли на Польшу и — видимо, сглупили. Польша от нас ушла, а вот Арарат в Армении остался б. Но это байка, и вообще, наверное, нет ничего более пристрастного, чем рассказы одних народов про другие, особенно если они вынужденно живут рядом, но слишком многое их разделяет.

Лично у меня против турок ни зла, ни обид никаких не было, ничего плохого от них я не видел, никакой опасности и враждебности, никакой агрессии в них не чувствовал — и все же, находясь на этой земле, все время ловил себя на ощущении, как тяжело, физически тяжело здесь думать о прошлом. О кровопролитных войнах, об убиенных, замученных христианах, о падении Византии, о превращенной в мечеть Святой Софии. Но все это оставалось и так бы и осталось в моем сознании некоторой абстракцией, ибо я жил не в Константинополе-Стамбуле, а в Анкаре, где исторических следов христианства не было, и в шесть утра нас будил протяжный клич муэдзина, а днем на улицах европейски одетых людей сменяли закутанные в платки женщины самых разных возрастов, и, как с тревогой нам рассказывали наши коллеги, последних (они зовут их насмешливо матрешками) год от года становится все больше — так вот, ощущение христианского прошлого осталось бы неким умозрением, когда бы накануне последнего дня две наши соотечественницы, преподавательницы русского языка, не предложили бы мне поехать в Каппадокию — древний христианский город, ныне глаголемый по-турецки Гёреме, о котором я по темноте своей и слыхом не слыхивал.

Это потом я уже посмотрел, где эта древняя земля находится и чем она славится, потом прочитал о ее истории, ее правителях и святынях, узнал, что здесь жили Георгий Победоносец, Василий Великий, Григорий Нисский и Григорий Богослов, что отсюда происходили сорок севастийских мучеников, что это место стало одной из колыбелей восточного христианства, здесь была целая цивилизация, просуществовавшая несколько веков, и не знать о том действительно было стыдно, а пока мы ехали на маленьком красном «Опеле», и его водительница смущенно говорила, что за рулем она всего несколько месяцев и за город никогда не выезжала. Последнее обстоятельство не мешало ей жать на газ, несясь со скоростью 150 километров, обгоняя на трассе всех подряд и даже не притрагиваясь к педали тормоза тогда, когда, по моему разумению, давно пора было это сделать. И я бестрепетно думал: что ж, все в руке Божьей…

Так мы ехали часа три или четыре, несколько раз плутанули, пейзаж за окном принимал все более лунные, не то марсианские очертания, равнина с огромным соленым озером сменилась безлесыми горами, каменистыми грядами, выложенными кругами на полях камнями и скалами, похожими на грибы на высоких ножках, хотя люди с более богатой и прихотливой фантазией видят в них иные символы и долина деликатно именуется Долиной любви. В машине играл один и тот же диск с российской эстрадой 90-х, где Алену Апину сменяла Алена Свиридова, и так каждые полчаса по новой. Сначала забавляло, потом немного раздражало, потом — привык. Наконец среди фантастических вулканических ландшафтов показался древний город. И церкви, и дома, и часовни, и хозяйственные постройки находились внутри скал, и издалека пещеры в мягкой горной породе напоминали пчелиные соты.