Школы в поселке не было, ее закрыли. За учениками приезжал автобус, чтобы отвезти их в соседний городок. С каждым годом учеников становилось все меньше.

Когда мне исполнилось семь, я не умела ни читать, ни писать. Со мной никто не занимался, меня не учили азбуке, не читали мне вслух, не рассказывали сказок на ночь. Засыпая, я слышала пьяные вопли взрослых или ссоры братьев и сестер, которые не ладили между собой. Наше ужасное существование должно было бы сплотить нас, но получалось наоборот. Мы видели друг в друге соперников, чуть ли не врагов.

Стоило мне подойти к кому-нибудь, как брат или сестра прогоняли меня с криками: «Чего уставилась, образина? Убирайся! Не то получишь!»

Я привыкла к одиночеству среди шумной компании, где на меня обращали внимание только затем, чтобы обозвать и прогнать. Друзей у меня не было. Я пошла в первый класс безграмотной неотесанной девчонкой, одетой не по размеру и не по сезону. Косички я заплетала себе сама, как умела. В школе надо мной сначала смеялись, потом стали избегать. Учителя старались не вызывать меня к доске, дети не допускали до своих игр. Вокруг меня образовалась та же пустота, что и дома.

Я с трудом выдержала пару месяцев, а потом разбила камнем зеркало в раздевалке. Уборщица заметила мою проделку и нажаловалась директрисе.

Директриса за руку привела меня в учительскую и с брезгливой миной спросила:

– Где твои родители, Усова?

– Дома… – промямлила я.

– Я вызову их в школу. Пусть знают, что ты натворила! Теперь им придется возмещать ущерб. Они должны вернуть деньги за разбитое зеркало.

– У них нет денег.

– Вот как? – разозлилась директриса. – Что же, мне на свою зарплату зеркало покупать?

– Они все пропивают, – простодушно сказала я. – У нас даже свет грозились отключить за неуплату. Воду-то давно отключили. Мы из колодца таскаем.

– Ясно, почему ты грязнуля и замарашка! Посмотри на себя! Волосы немытые, одежда не стирана. И пахнет от тебя, Усова, помойкой! Мало я с твоими братьями маюсь, так еще ты на мою голову свалилась. Ты же девочка, Усова! Тебе не стыдно хулиганить?

– Стыдно…

Меня в самом деле одолевал стыд, но из-за своего внешнего вида, а не из-за зеркала. Я подумала, что к зеркалам мне лучше вообще не подходить, держаться от них подальше. Иначе…

– Что ты молчишь? – взвилась директриса. – Язык проглотила?

– Нет.

– Посмотри на меня, Усова! Я хочу видеть твои глаза!

Этого приказа я не могла выполнить. Мне казалось, что, если я подчинюсь ее требованию, случится нечто непоправимое. Я закусила губы и стояла, низко склонив голову и вперившись в пол. Каждая щербинка того деревянного пола в учительской навсегда врезалась в мою память. Доски были выкрашены ядовито-коричневой краской, все в отметинах от женских каблуков.

Прозвучал звонок, и директриса заторопилась, встала, взяла классный журнал, указку и погрозила мне пальцем.

– Смотри, Усова! Будешь безобразничать, отчислю тебя из школы с провальной характеристикой. Твое место – в интернате для умственно отсталых. Ладно, иди на урок. Потом поговорим.

Я не совсем поняла смысл ее слов, но настроение у меня испортилось. Мое уныние достигло пика, за которым брезжила полная апатия. Мне стало почти безразлично, куда меня отправят. Интернат, так интернат. Вряд ли где-нибудь со мной будут обращаться хуже, чем дома.

Смутная неосознанная надежда на лучшее не позволила мне скатиться на самое дно отчаяния. Не помню, приходила моя мать в школу или нет, но меня оставили в покое с тем злосчастным зеркалом. Училась я из рук вон плохо. Предметы давались мне туго. Я сидела за партой, изнывая от скуки, и предавалась своим мыслям. Передо мной маячило тусклое будущее. То ли неведомый интернат, то ли жалкая жизнь в семье, если так можно было назвать Лорика с Лериком и их отпрысков.

Я рано познала одиночество и неприкаянность. Детство, которое вызывает у людей ностальгию, для меня осталось темным пятном, куда я предпочитаю не возвращаться мысленно.

Беспросветные дни шли своим чередом. Я ходила в ненавистную школу, презираемая сверстниками и учителями. Полагаю, меня переводили из класса в класс, чтобы поскорее избавиться от нерадивой и угрюмой ученицы. Когда я подросла, до меня дошло, что меня не только не любят, но и побаиваются. Я решила, что причина того – моя внешность.

У нас дома не осталось зеркал, которые я могла бы разбить. А в других местах я старалась не смотреться в них. Мне нравилось отражение в витринах, скрывающее мои недостатки, но и там я себя пристально не разглядывала. Скользну взглядом по нескладному силуэту, и довольно.

Я не задумывалась, что со мной не так. Меня мало заботили другие девочки и мальчики, которых я считала существами из другого мира, куда мне путь заказан. Я мечтала о нескольких простых вещах: наесться досыта, купить себе новую одежду и каждый день мыться. Запах хорошего мыла, шампуней и духов приводил меня в трепет. Я ходила в парфюмерный отдел магазина, как ходят в музеи, и наслаждалась видом и запахом выставленных на витринах товаров. Продавцы сердито косились на меня и внимательно наблюдали, чтобы я их не обокрала. Признаться, у меня появлялось желание стащить кусок душистого мыла или тюбик зубной пасты, но я подавляла в себе дурные наклонности. У меня не было денег, но я не воровка.

Верила ли я в чудо, способное обмануть мою безрадостную судьбу? Не знаю. Я не задумывалась о чудесах. Моя голова была занята куда более прозаическими мыслями. Я думала, как мне выжить и не скатиться в пропасть, куда уже катились мои братья, пристрастившиеся к выпивке и куреву. Иногда и мне хотелось отхлебнуть самогона и забыться хоть на час. Я попробовала, но вкус этого пойла оказался настолько ужасен, что меня стошнило.

Братья долго гоготали и дразнили меня «лошихой». Потом они сделали самокрутки с какой-то вонючей травой, выкурили и отключились. В тот день мать праздновала день рождения, и гости упились вусмерть. Между отцом и соседом дядей Витей завязался скандал. Они что-то не поделили, начали драться. Дядя Витя ударил отца гантелей по голове. Я от страха забилась в угол и молча слушала, как мать причитает в кухне. Они с дядей Витей уложили отца на диван, а его окровавленную голову обмотали мокрым грязным полотенцем. К утру он умер.

Жутко было видеть его вытянутое неподвижное тело в майке и спортивных штанах, голые желтые ступни, синее лицо и запекшуюся на макушке кровь.

Я плохо помню, как приехала милиция… как забрали дядю Витю, как по нашим комнатам ходили какие-то люди, стыдили мать и жалели «несчастных детишек» – меня и двух моих сестер-малолеток, а старших братьев обзывали бандитами и наркоманами.

Потом все стихло. Отца похоронили. И мы зажили по-прежнему. Теперь мать пила одна или со случайными собутыльниками. Зимой мне было не в чем ходить в школу: сапоги прохудились, а новые купить было не на что. Соседка, жена дяди Вити, принесла свои. Она плакала и говорила, что из-за нас ее муж сел в тюрьму, но сапоги все-таки дала и велела мне носить.

Я искренне радовалась за нее и не понимала причины ее горя. Ведь дядя Витя больше не пропивал все деньги и не бил ее.

Без отца жить стало проще. По крайней мере, мне. На меня совершенно перестали обращать внимание, и я была предоставлена сама себе. Братья уехали на заработки, да так и сгинули. Больше я их не видела. Мне тоже хотелось уехать из нашего поселка куда-нибудь далеко-далеко, но где было взять денег на билеты?

Участь бродяжки казалась мне более привлекательной, чем домашнее прозябание. Новые места, новые люди, новые впечатления. Возможно, я бы сбежала из дому, но тут вмешался случай, который круто изменил мою судьбу.

В поселок приехал один человек. Он подбирал молодых девушек для своего шоу. В здании бывшего заводского клуба ему отвели комнату с пыльными шторами и письменным столом. Он сидел за столом, а в комнату по одной входили девчонки, желающие уехать из Новохимска куда глаза глядят. Человек задавал им вопросы, они отвечали. В коридоре образовалась длинная очередь.