— Больше не буду, — очень серьезно пообещал он и взялся за мотыгу.
* * *
Сражение с сорняками длилось несколько дней. И что самое возмутительное — пока в одном месте воюешь, они появляются в другом, где ты их, кажется, уже победил. Похоже, их невидимые зеленые генералы внимательно наблюдают за ходом сражения и бросают в бой все новые и новые полки — то с одного фланга, то с другого, или забрасывают в тыл отряды диверсантов.
Когда наступило временное затишье, Никита Аверьянович отправился в город. Закупить продуктов, распечатать в фотосалоне сделанные снимки. Да и в поликлинику показаться надо: с глазами у него, должно быть, и в самом деле появились проблемы.
На автобус шел медленно, с натугой. Очень болели ноги, особенно колени, а в спине будто радикулит засел. Словом, измаялся на этой проклятой зеленой войне до невозможности. Теперь и он начал понимать жалующихся стариков-садоводов, теперь и ему есть на что пожаловаться.
И все-таки настроение у него было бодрое. Интересно, что скажут о его последних снимках? У него сейчас не было никакого другого дела, которое занимало бы его больше, чем это. Что скажут? Это для него очень важно.
Распечатали, посмотрели, предложили присесть.
— А вы, батенька, делаете успехи. Сразу видно: природу любите. Ого какая грозища!.. А это что за птенчик? Лесной воробей?
Теперь Свистунов позволил себе снисходительно посмотреть на фотомастера.
— Соловей. Вернее — соловьиха…
— Почему соловьиха?
— А потому что самцы-соловьи не поют. Поют именно соловьихи. Вот такие.
— Такие серенькие, темненькие пичужки? А говорят…
— Ну да — и золотое перо, и серебряная грудка… А они вот такие, увы… Зато поют!.. Приезжайте, послушайте. Это недалеко.
Но больше всего разговоров вышло о коте и скворцах-истребителях. Вокруг компьютера сгрудились все, кто в это время находился в салоне, — и тамошние работники, и посетители. Смеху было! И громче всех хохотал сам Свистунов.
— Нет, это надо было видеть! Что там творилось!.. Тут лишь мгновение, а вы бы!.. Нет, нет, это надо видеть самому!..
В поликлинику помчался как на крыльях. Скорей, скорей, пусть только глянут, каких-нибудь капелек дадут и — обратно. Казалось, в саду без него может случиться что-то такое, что-то такое… А он даже не узнает, что там случилось.
Однако врач-офтальмолог не спешил. Крутил его и так, и этак. Заставлял читать таблицу с буквами, смотреть в какой-то аппарат, крякал, сыпал непонятными словами, наверное, латынью. А латыни, как и прочих живых и мертвых языков, Свистунов не знал. Под конец лукаво спросил:
— Значит, говорите, двоится? А перед тем, как начиналось это… двоение, вы ничего не принимали? Не заметили? Ну, мужики еще шутят по этому поводу, когда…
Никита Аверьянович сразу понял, о чем речь. Врач этот тоже, видно, веселый человек, шутник.
— Нет, доктор, я таким недугом не страдаю. Ну, может, рюмочку в день рождения… или на юбилей.
— Это вы молодец, — весело крякнул тот. — Тогда мы ограничимся только очками. По одному плюсику. Не возражаете?
Свистунов не возражал.
— Для чтения. Или какой-нибудь другой мелкой работы. А так у вас все в порядке, не волнуйтесь. И наблюдайте за собой, наблюдайте.
Поблагодарив, Никита Аверьянович подхватился и форсированным маршем направился в «Оптику» и оттуда в ближайший супермаркет отовариться на предстоящую неделю. Отоварился, вскинул рюкзак на плечи и— прямиком на автостанцию.
Покупая билет до своей «Ягодки», пошелестел оставшимися ассигнациями и поморщился: от пенсии остались рожки да ножки, а до будущей еще жить да жить. Но зато когда у него поспеют свои огурцы, помидоры, яблоки… Представил и даже зажмурился от удовольствия. Вот тогда сам Президент Российской Федерации ему позавидует.
Автобуса долго не было, и, наверное, от этого нетерпение Свистунова еще больше возрастало. Забыв свои часы в саду, справился о времени у стоящего неподалеку молодого таксиста.
— Семнадцать рублей и тридцать восемь копеек, — глянув на руку ответил тот. — Если спешишь, мигом домчу, а, папаша?
Никита Аверьянович впервые в жизни не нашелся что ответить. Постоял соляным столпом, помучился своим молчанием и побрел куда глаза глядят. Очнулся на остановке совсем другого маршрута. «Ох, жара! Ну, прямо ад на земле!» — простонал рядом совсем уж растелешившийся толстый дядька. От всей одежи на его большом влажно-рыхлом теле остались только пляжные тапочки, цветастые семейные трусы, почему-то называемые шортами, и просторная серая майка с призывом — через всю грудь и спину — полюбить Америку.
Америку Свистунову любить было не за что, и он отошел подальше от этого агитатора за чуждые общечеловеческие ценности. И опять оказался на своей остановке. Жара, лето… Так ведь и жарко оттого, что лето. И лето оттого, что жарко. Как этого некоторые не понимают?
А таксист все стоял. Тоже мокрый, распаренный, хоть и молодой, и не рыхлый. Дверцы его машинешки были распахнуты, как пасть последнего невымершего динозавра.
В душе Никиты Аверьяновича завозились веселые бесенята. Ему опять захотелось справиться у него о времени. И он справился.
— Семнадцать рублей и пятьдесят копеек, — невозмутимо ответил тот, даже не взглянув на часы.
— А чем платить тебе за проезд? Часами? Минутами?
Теперь таксист впал в прострацию, потерянно хватаясь то за руль, то за дверцу.
Свистунов уже отходил к своему подошедшему наконец автобусу, когда тот собрался с мыслями и ответил:
— Эй ты, веселый, разве тебе не известно, что время — деньги? Ну и отсталый же у нас народ!..
Он еще что-то говорил, но Свистунов уже был в автобусе, автобус выкатывался с площади на дорогу, дорога, плавясь под знойным солнцем, вела в «Ягодку». «Ох и жара!» — стонал автобус вместе со всеми своими пассажирами и панелями, болтами и гайками. «Вот это лето!» — радовался Свистунов, смутно догадываясь, что в этом всеобщем людском помутнении виновато и оно.
Уже подходя к своему домику, Никита Аверьянович обратил внимание на мечущуюся вокруг него сороку. Беспокойная взбалмошная птица то садилась на землю, то взлетала опять и ненадолго присаживалась на крыши соседних домов, сарайчиков и туалетов, то опять возвращалась на плоскую крышу его «сакли», всецело поглощенная чем-то очень интересным для ее птичьего ума.
Его приход ее, всегда такую осторожную, ничуть не смутил, словно она привыкла к нему настолько, что уже считала своим старым знакомцем. Свистунова это очень заинтересовало. Наблюдая за ней, он заметил в ее клюве что-то поблескивающее, что она поминутно клала перед собой и с любопытством подолгу рассматривала. При этом головка ее вертелась и так и сяк, словно озадаченно раздумывала: клюнуть сейчас или подождать еще? И все прислушивалась, прислушивалась, будто в подобранной где-то блестящей цацке кто-то живет — маленький и занятный.
На всякий случай он приготовил свой фотоаппарат и стал поджидать подходящего момента для съемки. Пока сорока летала по соседям, он осторожно приставил лесенку к тыльной стороне своего дома и затаился в засаде. Как Никита Аверьянович и ожидал, в конце концов она опять вернулась на его удобную плоскую крышу и снова занялась своим непонятным делом. От слабого щелчка аппарата она вздрогнула, подхватила свою любимую игрушку и спорхнула вниз. Он успел заснять ее и в полете, а также краем глаза заметил, что птица что-то выронила в траву. Спешно спустился на землю, добежал до примеченного сверху места и тихо рассмеялся:
— Часы! Да какие хорошие!..
И тут же — еще веселее, еще радостнее:
— А часы-то — мои! Мои собственные… Стучат!
Это утром, когда умывался возле ведерка, он, торопясь, забыл их на обломке кирпича. А сорока нашла. И все изучала, слушала, что там скребется, стучит внутри. Спасибо, не унесла к себе в гнездо, а то бы поминай как звали. Или оно уже и без того полно таких блестящих цацек?
* * *
