«Был бы отец дома, — опять подумал Ягила, — занялся бы пасекой. Почистил бы борти от замора, подкормил ослабевшие семьи… Ведь будет мед — будет и сурица. А сурица нужна для отправления треб и в жертву богам. Сами боги научили пращуров наших готовить ее».

До вечера трижды испили по глотку этого священного напитка, приобщились к богам. У богов в синей Сварге своя сурица. Они пьют ее за почитающих их людей, живущих на земле. Русичи ничего у них не просят, только поют им славы. Если нужна помощь, просят пращуров, и, коли благи, те им всегда помогают. Впрочем, боги тоже могут прийти на помощь Даждьбоговым внукам — родичи же!

За работой, когда опять заговорили об отце Заряне, Добрец спросил:

— А ты, Ягила, не забыл его наказа?

— Какого, брат? i

— Я про Иоанновы письмена. Он же наказал тебе хорошо их затвердить и приучиться к писанию. Много писать повелел.

Ягила смутился:

— Мало старался, недосуг все. Сам видишь, что творится в общине. И жизнь больших трудов требует. Одни мы с Благой работники тут.

Помолчав и прогнав холодок обиды, усмехнулся:

— Письмена затвердил, а вот писать… Не для тонкого писала у меня руки. Моими — соху в борозде вести, кузнь какую сработать, заступом стучать. Приведись — и с мечом управятся не хуже иных. Несмотря на мое калечество.

— Надо, брат, раз отец сказал.

— Возьмусь. Теперь нас тут трое…

Через день-другой, когда сад был обихожен, а Блага засеяла свои первые гряды, неожиданно неведомо откуда надвинулись черные тучи. Весело и мощно от одного края неба до другого прокатился на своей колеснице Перун. Гром его сотрясал небеса и землю. Синие и желтые молнии рассекали тучи на мелкие клочки, пробиваясь сквозь их черный мрак к земле. Потом пошел дождь — частый и теплый, почти летний. Навстречу его струям земля широко раскрыла все свои поры и сладостно пила их божественную оплодотворяющую влагу.

— Ну, сестрица Блага, теперь жди урожая. Перун свое дело сделал — оплодотворил землю на сто поприщ вокруг! — приплясывая в свежей луже, крикнул Добрец. — По сему случаю споем ему славы и выпьем нашей любимой сурицы. Ягила, начинай!..

Так и сделали — и спели, и выпили. Поскольку работать на земле стало невозможно, Блага принялась за стирку, Добрец отправился в гости к соседям-родовичам, а Ягила достал с полки несколько давно заготовленных буковых дощечек. Разложил на столе, подпер кулаком скулу, задумался.

Да, он старался. Сколько таких дощечек испортил, сколько писал изломал, пока не получилось вот это. Крупно, конечно, неказисто, но уже приемлемо. Отец бы похвалил. Чтобы другие получились еще лучше. И они действительно стали получаться.

— Что писать-то, отче? — спросил он тогда. Тот подумал и сказал:

— Для начала что-нибудь простое, что хорошо знаешь. О нашей земле, о богах наших, обычаях. Как живем, что творим. Откуда мы, русичи, взялись и кто мы есть такие…

Тогда ему казалось, что это и в самом деле просто. Другое дело — хорошо выскабливать доски, не перепутать чего, не испортить письмена, которыми отец владеет так легко и свободно, а для него это — труд велик.

И еще он тогда сказал:

— Будешь прилежен, сыне, большая польза от того тебе станет. И еще польза будет другим, кому доведется читать их. Может, кому-то, живущему в другом времени и далече отсюда, твои дощечки донесут весть о нас. А это — счастье твое. За это можно жизнь положить.

Приободрившись, он решил перечесть когда-то написанное, чтобы продолжить потом на других досках. Придвинулся к столу вплотную, поднес дощечку к самым глазам, забубнил: «Влескнигу сию посвятим Богу нашему, ведь он (нам) прибежище и сила. Во времена оны был муж, и был он благ и праведен и звался Отцом Тиверским, и жену и двоих дочерей имел. Был у них скот — коровы и много овец. С ними он был в степях, и однажды, не имея мужей для дочерей своих, о том просил богов, чтобы род его не пресекся. И Даждьбог услышал мольбу ту и по мольбе дает ему просимое, потому как тому уж был срок…»[2]

Тут он задержался, засомневавшись: дочерей-то у этого праведника, кажется, было не две, а три. И звали их Древа, Полева и Скрева. От них еще племена новые пошли — древлян, полян и кривичей. Как это он так ошибся? А на дереве не исправить уже — не кожа. Придется потом переписывать заново.

А что на этой дощечке? Строчки тут куда как прямее, под самой линией идут. И знаки прорезаны более четко, умело. Порадовался и опять забубнил: «Влеса молим мы, нашего Отца, чтоб двинулся по небу Конник Суражий, и чтоб взошел над нами Сурье сказать колеса золотые вращать. Ведь это Солнце наше, что светит на наши дома, и перед ликом его бледнеет лик огнищ домашних. Огоньку сему, Семургле Богу, говорим мы появиться и объявиться в небе и приняться за дело свое до самого до синего до света… Называем имя его Огне-боже и идем трудиться, как и всякий день, омовенье телу сотворя; едим и в поля идем трудиться наши как Боги всякому велели мужу, кто способен трудиться ради хлеба своего…»

Пока читал, отделяя слово от слова, строку от строки, аж вспотел. Оказывается, трудно читать написанное вот так — сплошняком, слово к слову, даже самим написанное. Но так было принято и освящено еще Отцами старыми, отступать от того нельзя и в новых письменах. Неужто и отец Зарян, и его друг Иоанн писали так же?

«Даждьбоговы вы внуки, любимцы Божьи, и Божье орало вы так в деснице держите… Славу воспоем Прекрасному, и до вечера думаем мы таково и пятикратно Богов мы славим в день. Пьем сурицу в знак благости и общности с Богами, которые во Сварге суть, так же пьют за счастье наше… Воспоем Солнечному славу, и золотой Суражий конь поскачет в небе… Домой идем, потрудившись, огонь мы там творим и пищу нашу едим. И говорим, любовь к нам Божья какова, и отходим ко сну… И так и пребываем славными, поскольку славим мы Богов и молимся с телами, омытыми водою чистою…»

И на следующей дощечке:

«Сто раз Русь начиналась и сто раз была разбита. От полуночи и до полуденя… скот вели Праотцы наши, и были Орием Отцом в край Русский приведены, чтобы там пребыть. И на страдания многие не обращали внимания, и раны, и холода. Вот так дошли досюда и так поселились огнищане на Русской земле. Случилось это до времени до нынешнего за две тьмы[3] (лет)…»

Вот и последняя дощечка. Мельком пробежал глазами по первым строчкам и внимательно вчитался в последние:

«Получили мы поучения о древнем — и душами ввергнемся в него. Вот, оно ведь наше, потому так, смотри, — другое уж идет. Вот, все, что вокруг нас, силу творит Богам… Вот души наших Пращуров из Ирия глядят на нас. И Жаля плачет там о войнах и говорит, что пренебрегаем мы Правью — Навью — Явью… Пренебрегаем ведь мы этим и истинным гнушаемся… Быть внуками Даждьбожими мы недостойны… Да молим мы Богов, чтоб чистыми у нас и души были, и тела, и чтобы получить нам жизнь со Праотцами во Богах, в Правду слившись во единую. Даждьбожи внуки будем так. Зри, русский ум, насколь велик ум Божеский!..»

Приуставший и радостно-взволнованный, отложил Ягила свои дощечки и вышел из дому передохнуть. Огляделся — Сурья сияет, омытые дождем молодые листочки и травинки ответно блестят драгоценными ожерельями, весело лопочет о чем-то разлившийся ручей, щелкают, свистят, перекликаются разные птахи, белогрудые ласточки восторженно носятся в чистом небе — глазом не уследить, так быстры и изворотливы в полете.

А сад, что сделалось с садом! Груши, вишни, сливы, яблони — и не деревья уже, а мягко опустившиеся на землю белоснежные облака. Страшно слово молвить или дохнуть — взлетят. Спасибо тебе, огнеликий Сурья, спасибо тебе, великий Перун, славно порадовали вы землю и огнищан своей любовью! Неужто есть еще за что любить нас, таких маловеров и отступников?

Вернулся из гостей Добрец. Тоже ошалело крутит головой, плещет руками, что-то то ли восклицает, то ли поет.

Блага, вышедшая развесить на просушку выстиранное, забыла, для чего вышла: как остановилась меж двух яблонь, так и замерла с раскинутыми руками-крыльями, точно готовясь взлететь. Но не на белую птицу, а скорее еще на одну яблоньку в цвету была похожа она сейчас. В белом платочке, в легкой белой сорочке ниже колен, босая, вся залитая живым слепящим сиянием, как же прекрасна была она в этот миг!