Вот тогда Алексей Власович и сказал:

— Слышь-ка, на Молчепе я нашел только одно стадо. Семь штук, из них один теленок.

При Кухаревичах там паслось тридцать девять.

Главное дело нашей жизни заметно шло к закату. Война. Все та же война. Она уже закрывала небо над Кавказом, но и до того успела уполовинить зубриное стадо. Что дальше? Как сохранить зверя?..

Подавленные, мы молча возвращались на кордон. В чащу леса, откуда вдруг донеслись голоса, звон стремян, вошли скрытно и тихо. Не двое там… Сняв с плеча винтовки, мы осторожно шли от дуба к дубу. И, лишь увидев на крыльце черноволосого Шапошникова, вздохнули свободно и пошли полным шагом.

Шапошников присел на крыльцо, закурил. Заметив нас, обрадованно взмахнул руками.

— Где вы пропадали? Заждались…

В сенцах стояли сложенные снопом винтовки. Семь или восемь. Как на фронте.

— Было дело? — спросил я.

— Еще какое! Казаки устроили гай на зубров по реке Бескесу, вот до чего обнаглели! Из Преградной, с Урупа собрались. Сперва выследили быков, потом собрали человек до двадцати и пошли на них. Всю охоту мы не видели, да и не хотели видеть, куда нам с такой оравой биться. А восьмерых застукали в засидке[11]. «Руки вверх!» — оружие и коней поотобрали, и валяй топай из пределов Народной охоты.

Я представил себе Шапошникова и Коротченко в лесу против жадных до крови, озверевших восьмерых. Смело действовали!..

— Зубры пострадали?

— Двух они успели завалить. А в гай попало семнадцать, их гнали на выстрелы. Не подскочи мы, могли уполовинить стадо. Ой, беда, Михайлович! Идти в Преградную агитировать нам нельзя. Озлили казаков. Но и они поостерегутся за Большую Лабу ходить.

Теплый май пришел и на высоты в верхнем течении реки Шиша, что впадает в Кишу. Дубовые и грабовые рощи стояли тут полупрозрачные, юно-оголенные, но на южных покатостях деревья уже бросали густую тень, а травы поднялись на добрую четверть. Всюду запахло весной, цветами, устойчивым теплом. Везде журчала вода. Глубокий покой стоял в этой глухомани. Казалось, весь мир радуется солнцу, все в улыбке и нет места ни злу, ни беде.

На стоянке у Козликиной поляны Шапошников пошел было к реке, но вернулся и поманил нас. Шагов за сто крикнул:

— Вы только гляньте, что они тут наделали!

Через редкий лес и поляну шла крепко утоптанная дорога аршина[12] в три шириной, уже подсохшая и довольно ровная. Это натоптали зубры. Сколько их прошагало здесь?

— К солонцу. — Телеусов показал на ручей, окрасивший камни в ржавый цвет. Ручей вкатывался в речную извилину, возле которой и обрывалась дорога. — Гляньте, тут и свежие следы. Весной им такая водичка особливо по душе: трава молодая, сладкая, да и матки вот-вот разрешатся, соль дюже нужна им в это время.

За три дня ходу по тропам скального района мы увидели довольно много оленей и серн, туров на каменных хребтах. Раза четыре в бинокль ловили вдалеке черные силуэты зубров то на опушке леса, то в молодом папоротнике. Уже за княжеским балаганом подняли стадо голов в пятнадцать — все зубрицы с однолетками. А к исходу дня заметили и дымок над кордоном.

Василий Васильевич Кожевников в расстегнутой телогрее, разморенный теплом, сидел на крыльце, а рядом скорым шагом ходил туда-сюда неизвестный нам человек в военном кителе без погон, в сапогах, коренастый, широкоплечий и, судя по его движениям, очень нервный. Он непрестанно говорил, помогая себе жестами, забрасывал руки за спину, прижимал к лицу. Что за добрый молодец заявился к нам?

Увидев караван, Кожевников бодро поднялся, захватил огромными ладонями бороду и протащил ее через ладони, спрямляя и причесывая. Незнакомец резко повернулся, по губам его я увидел, как спросил нетерпеливо: кто такие?

Кожевников что-то коротко ответил ему и двинулся навстречу.

— Знал, что возвернетесь сюда, — прогудел он. — И сюрприз для того случая приготовил. Да и вы — смотрю и не верю, — будто с войны идете. Вона, сколь у вас коней, оружия! Пушки еще не хватает.

Незнакомец стоял рядом. Перехватив мой взгляд, щелкнул каблуками.

— Задоров, Борис Артамонович. Честь имею!

— Вы офицер?

— Бывший прапорщик. Одиннадцатая Новгородская стрелковая дивизия.

— Почему же бывший? Офицерский корпус еще существует. У Деникина.

— С ними покончено. По крайней мере, для меня. Нет прапорщика. Перед вами просто человек, ищущий покоя и труда.

— Все мы ищем и то и другое.

Тем временем расседлали коней, сняли вьюки, занесли в помещение винтовки. Загон с молодой травой манил уставших лошадей. Они так и кинулись к широкому проему в жердевой ограде.

— Чем порадуешь? — спросил я Кожевникова.

— А сколь ты хочешь? — в свою очередь спросил он, зная о чем речь.

— Чтобы побольше ста… Помню, было девяносто шесть.

— Нет, Михайлович, этого не обещаю. Чего нет, того нет. Размножались, конечно, и без нас. Но такие годы, сам знаешь. Вчерась пошел в сторону Сохрая, два шкилета белеют в лесу. Прошлого, видать, году. В общем, чтобы не дразнить тебя, скажу. Насчитал я зверей всего семьдесят семь. Може, и не всех узрел, но мы вдвоях считали, у Бориса Артамоновича глаза помоложе, подправлял.

Итак, можно подводить черту.

Всего на заповедной территории к лету 1918 года осталось двести двенадцать зубров, менее половины того стада, которое мы опекали до 1914 года. Мы ожидали, что зубры без защиты не расплодятся, станут добычей браконьеров. Но чтобы так… Больно и тяжело.

Немного позже, уже в помещении кордона за чаем, Василий Васильевич сказал:

— Да послухай ты мово помощника, Михайлович! Сидит как на иголках, так и ест тебя глазами!

— Как вы попали сюда? — спросил я новичка.

Он вскочил, стиснул ладони. Красивый крепкий хлопец, похоже, из северной Руси — такой румяный и светлоглазый, волосы мягкие, русые. Добрыня Никитич. Но очень порывистый, издерганный.

— Четыре года я воевал. Почти четыре. В Пруссии. У Брусилова. Потом пятился перед немцами по Украине, ходил в атаки по крымским степям, позже — в Добровольческой, перешел к Автономову, сиречь к красным, угодил в плен к Деникину, был, можно сказать, расстрелян, чудом остался жив. И вот тогда сказал себе: довольно! Не пролью больше ничьей крови. Не для того рожден! Неужели на свете не осталось места, где можно жить спокойно, работать, пахать землю, пилить дрова, улыбаться детским шалостям? Пошел куда глаза глядят. Вы не представляете, как я крался по Кубани, избегая встреч с людьми. Не буду об этом. Оказался здесь, в горах, дней десять бродил по чаще, оглушенный тишиной, спал на голой земле, что ел — не помню. И понял: вот она, мирная земля.

— А ведь пропал бы ты в этой благодати, если б я не нашел… — Кожевников со смешком огладил свою бороду.

— Да, это так. Я двое суток тогда ничего не ел, ослабел и едва тащился с горы на гору. Боялся заглянуть на сутки вперед.

— Он тащился, а я за им двигался, — пояснил егерь. — Думаю, что за фигура такая, чего здеся ищет?

— Вот и оказался на кордоне, понял, что такое доброта, не исчезли она. На коленях просить буду: возьмите в охрану, в лесники, просто в работники, но чтобы здесь, подальше от злого, страшного мира…

Он и впрямь мог упасть в ноги — так издерганы были его нервы.

— У вас есть специальность? Кроме военной?

— Взят на фронт из Петроградского университета. Историк.

«Не много», — подумал я и переглянулся с Шапошниковым. Тот улыбался. Задоров и мне понравился. Понять его состояние было не трудно. Все мы временами испытывали нечто подобное. Смятение, неустроенность в потрясенном мире, полная беспомощность…

— А что, давай оставим Артамоныча, — предложил Кожевников. — Пущай живет тута, на Кише. И мне есть с кем слово промолвить. И охрана все же, винтовку знает, только еще не понял, что и винтовка могёт на доброе дело сработать.