Мальчишкой я хорошо джигитовал, любил лошадей, риск отчаянной скачки, научился неплохо владеть казацкой шашкой, но что особенно удавалось мне, так это стрельба из винтовки. Еще до Лесного института я не раз завоевывал на играх первенство. Пятнадцати годов от роду получил именную винтовку с гравировкой, где под лестными для самолюбия строчками стояла фамилия наказного атамана Войска Кубанского.

Вот такая юность запомнилась и никогда, конечно, не забудется. Все ясно, чисто и хорошо. Никаких особенных, крутых поворотов не предвиделось. Еще одна зима, весна, институт будет закончен, я приеду в качестве лесничего на Кавказ, чтобы начать службу в родных краях неподалеку от стареющих родителей.

Перемены пришли как раз в последний год учения.

Вспоминаю теплую и сухую осень решающего для меня года. Август подходил к концу, а вместе с ним кончались и каникулы.

Вот тогда-то и состоялся тот особенный разговор с отцом"…

Этой строчкой заканчивался текст на половине чистого листа. Ниже текста чернилами изображалась неуклюже нарисованная гора, рядом — смутная девичья головка, кривая казацкая шашка — словом, остаток страницы автор использовал явно для забавы. Казалось, что и все написанное — просто мальчишеская шалость.

Перелистывая дневник далее, уже в конце второй, зеленого цвета книги, я обнаружил несколько плотно слежавшихся листков почтовой бумаги. Начал читать — и уже не оторвался, пока не закончил последний. На меня дохнуло жизнью далекой, еще незнакомой семьи, напряжением какого-то особенного, необычного труда, пережитыми опасностями. И всюду мысли, разговоры, дела, связанные с дикими зубрами. Слово это повторялось чаще других. И столько тут было незнаемого, интересного, что весь дневник и письма представились мне действительно дорогой находкой, может быть бесценным подарком самой судьбы.

К слову надо сказать, что уже тогда я начал собирать все, что связано с зубрами; блокноты были переполнены рассказами об этом звере, его судьбе, преследователях и спасителях…

Назавтра удалось отыскать славную учительницу и догадливых хлопцев. Вместе мы посетили дом на улице Гоголя и поговорили с хозяйкой.

— Бумаги? — переспросила она. — А кто их знает! Испокон веков лежали на чердаке, уж там мышатам такое раздолье! По всем ночам шуршали. До нас тут живало много разного народа, мы с сыном недавно этот домик купили. Сын-то у меня до бумаг там, до книг разных не охочий. А вот как того жильца звали, чьи бумаги завалялись, дай бог памяти, такая у него фамилия долгая, русская…

— Зарецкий? — подсказал я.

— Ни-ни… Долгая…

Вспомнить ей так и не удалось, хотя она добрых десять дней перебирала в уме какие-то фамилии.

Сказать, что дневник Андрея Михайловича Зарецкого вошел в эту книгу в своем первозданном виде, значило бы сказать неправду. Одно несомненно: он побудил автора предпринять новые изыскания в архивах, заставил покопаться в библиотеках, искать встреч с учеными, чьи имена так или иначе связаны с описанными событиями, и, конечно, додумывать ситуации, когда не хватало сведений и фактов из истории.

Дневник оказался тем сюжетным стержнем, которого так не хватало автору для полноты картины, для выражения главной идеи, необходимой всякому художественному произведению.

Почетный конвой его императорского высочества. Удачный выстрел. Поездка на Уруштен. Великокняжеская охота и первый кавказский зубр. Егерь Чебурнов.

Ранним утром наша семья, как обычно, собралась на веранде. Открыли окна, свежий лесной воздух приятно холодил ноги. В саду едва слышно шевелился отяжелевший к осени виноградный лист, пахло созревшей «изабеллой». На столе перед мамой шумел пузатый самовар с медалями на медном боку. Она разливала чай. Наконец папа отодвинул стакан, поднялся и как-то особенно пристально заглянул мне в глаза.

— Ты когда уезжаешь? — спросил он.

— Через два дня, папа, — ответил я и улыбнулся.

Он спрашивал о дне моего отъезда уже третий раз на этой неделе. Видно, забывал. За последние годы он очень постарел, растерял прежнюю уверенность. Сдала, конечно, и память.

Должен сказать, что мой отец, штабс-капитан в отставке, хотя и не имел связей в высоких кругах, но авторитетом у военных сверстников пользовался несомненным. За долгие годы жизни он проявил себя человеком порядочным. Служил он в свое время в знаменитом Севастопольском полку, который в шестидесятые годы минувшего века воевал на Кавказе между реками Белой и Лабой, многие из псебайцев — бывших севастопольцев — знали его как хорошего командира. Когда в начале века началось заселение северных отрогов гор казаками и служивыми, отец одним из первых решил перебраться с моей матерью в Псебай. Я родился за несколько лет до этого события.

— Через два дня… — Отец задумчиво повторил мои слова. — Через два… А завтра сюда пожалует очень знатный гость. Его императорское высочество великий князь Сергей Михайлович. Вот так-с…

Когда он произносил эти слова, то весь подтянулся и выпрямился. И лицо у него изменилось, сделалось строго-торжественным, седые усы слегка приподнялись. Почтительность к августейшей особе сквозила в каждой черточке лица. Великий князь! Я спросил:

— А зачем он едет сюда? По службе?

— Он едет охотиться, отдыхать. Разве тебе неведомо, что великий князь — хозяин всего Западного Кавказа? Еще в девяносто втором году он приобрел Кубанскую охоту у своих августейших родственников, а те много раньше арендовали леса и горы у министра государственных имуществ и у Кубанского войскового правления. Великий князь не раз охотился по соседству с Псебаем, но ты бывал в столице.

Мне рассказывали о редких наездах князя, но это, честно говоря, сразу забывалось. В центре Псебая недавно построили красивый охотничий дом для князя. Дом пустовал. Теперь хозяин обновит его. И на этот раз мне не доведется увидеть гостей, их знатную охоту. Любопытное, должно быть, зрелище!

Отец поднял палец, требуя внимания:

— Как ты знаешь, я противник даже малейших нарушений дисциплины, но ради такого случая ты вправе задержаться. Вчера вечером урядник Павлов спросил меня, не может ли мой сын вместе с командой молодых казаков встретить высокого гостя в Лабинской и сопроводить сюда. От нашей станицы формируется почетный конвой.

— А конь? — вырвалось у меня.

— Ну, если дело только в коне… — Отец положил ладонь на мое плечо: — Ты согласен? Тогда мигом в станичное правление, доложишь Павлову, там тебе определят и коня и все другое. Не горячись, сын мой, держись с достоинством. Ты можешь выделиться. Неплохо джигитуешь, хорошо стреляешь. У тебя, к счастью, располагающая внешность, некоторая культура речи. Все это немаловажно. С великим князем прибывает принц Ольденбургский, владелец лесов по ту сторону гор. Возможно, в Лабинскую подъедет и генерал-губернатор края Михаил Петрович Бабыч, по чьей воле ты обучаешься в институте. Будь вежлив, внимателен.

Назидание я пропустил мимо ушей, зато живо представил себе скачку до Лабинской и обратно, новизну впечатлений. Ради всего этого можно и пропустить несколько занятий. А в общем, эпизод — как представление под занавес. Будет о чем рассказать своим друзьям в институте, особенно Саше Кухаревичу!

Не описываю хлопотливых часов сбора, наставлений, репетиций. Мы выехали в дорогу, как только начала спадать жара. Тридцать хлопцев в ладных черкесках, при оружии, на хороших строевых конях. За Псебаем затянули песню, потом пошли крупной рысью под звездным небом, еще не успевшим остыть на западе. «Ой, Кубань, ты наша родина, вековой наш богатырь…» Кони прядали ушами, шли бодро под эту величавую песню казаков.

В Лабинскую приехали поздно. Станица еще не спала. На перекрестке главных улиц гремел военный оркестр. Казаки прогуливались перед домом Войнаровского, где остановились гости. За воротами этого дома виднелись незнакомого вида роскошные экипажи.