Гондош кивнул.

— И ведь что самое интересное, попран будет именно тот принцип, во имя которого союзные нации сражались против Гитлера. Но что делать? Ты же сам только что привел слова Кошута о науке экзегенций.

— Есть, разумеется, экзегенции и другого рода! Если бы мы сейчас объявили: каждый, кто согласен восемь часов в день работать по указанию управления, получит четверть кило или даже пусть только сто граммов сала и буханку хлеба, — сколько бы людей явилось добровольно, как ты думаешь?

— Сколько? Да все, сколько есть живых в районе — четырнадцать тысяч, — засмеялся Гондош. — Включая меня.

— За кило хлеба и сто граммов сала! По ценам мирного времени — за пятьдесят филлеров, или за десять американских центов… Уже с утра, с пяти часов, толпились бы люди, мечтая поскорее получить в руки лопату или кирку… За два с половиной доллара в месяц! За одну сотую того, что Америка платит рабочему военного предприятия!.. Вот о чем идет речь!

— Да, да! — согласился Гондош.

— Принудительным трудом нам никогда не восстановить Будапешт. С помощью же денег — за десять — двадцать лет. Но при этом не следует забывать, — он поднял вверх указательный палец, — что у Америки на каждые десять центов есть кило хлеба и сто граммов сала. А это заставляет задуматься.

— Вот именно: Заставляет!

— А у нас на каждые десять центов — один рабочий. Это тоже заставляет призадуматься.

— Еще как!

— Ну, так вот, — потирая руки, провозгласил Озди, — будем надеяться, что люди в конце концов и сами умеют думать. Не так ли?

Новотный ни словом не принял участия в дискуссии. Он все что-то перекладывал на столе, ровнял стопки бумаг и загадочно улыбался.

Сакаи и Дороги тоже вышли вместе. Они торопились в свой партийный комитет. По дороге они заглянули к Палу Хайду. Осада беспощадно обошлась с его старинным домом: от крыши уцелели лишь обломки стропил, а со стороны двора рухнули и стены. В квартиру Муров, например, можно было теперь попасть через гору обломков по сколоченной из реек лестнице-стремянке.

Сапожник тоже обретался теперь в своей бывшей мастерской — единственном уцелевшем помещении изо всей квартиры. В спущенной до пола железной шторе была вырезана дырка, и через нее выведена труба чугунной печурки. Еще одна дырка, заклеенная бумагой, заменяла окно. Хайду лежал и стонал, у него все еще болело колено. «С месяц, не меньше, проваляюсь, пока заживет», — сообщил он своим гостям.

Сакаи с воодушевлением рассказал о только что окончившемся заседании Национального комитета.

— Отбили атаку Озди! — радовался он.

Хайду слушал его внимательно, хотя и с несколько покровительственной усмешкой.

— Мне уже давно не нравилось, — рассказывал Сакаи, — что у нас все так гладко получается с буржуями. А тут они наконец показали свои клыки. Ничего, пусть кое-кто отведает, что такое труд. Лопаточкой да киркой!.. Теперь и чинушам из министерств не открутиться… Вытащим на свет божий всех, кто и по убежищам отсиживается!

— Спокойствие! Спокойствие! — Хайду попытался подняться, неловко повернулся и вскрикнул от боли. — Спокойствие! — Теперь эти слова и болезненная улыбка словно были адресованы самому себе. — Ну, зачем так яростно, дружище Сакаи!..

— То есть как «яростно»? Неужто мы допустим, чтобы все тут сгнило?..

— Тс-с! Не об этом я. Заставить их работать надо… А только проводить, это в жизнь предоставьте коммунистам да русским!

Сакаи, изумленный, уставился на Хайду, который заговорщицки перемигнулся с Дороги.

— А ты соображай! — принялся он наставлять Сакаи. — Тут надо действовать тонко… Нам ведь не безразлично, что о нас население будет думать? Война протянется еще месяца два, не больше. Ну ладно, собрались они там, в Дебрецене, сколотили правительство, парламент. Распределили: столько-то мест — коммунистам, столько-то — соц-демам, столько — «мелким хозяевам». Только в один прекрасный день всему этому придет конец! Депутатов будут выбирать! Верно? — Хайду снова посмотрел на Дороги, тот понимающе закивал. — В том числе и тебя, дружок Сакаи, — в Национальный комитет будут выбирать. А только будут ли?.. Теперь понял?

Еще бы, конечно, понял Сакаи. Не понимал он другого. По правде говоря, он и прежде не видел разницы между коммунистами и социал-демократами Хорошо помнил девятнадцатый год, когда обе партии слились. Все, что происходило в партии после того, он считал вопросом тактики. И когда социал-демократические вожаки поносили коммунистов, он не принимал этого всерьез. Разве в годы войны они не одинаково болели за русских? И разве не русские освободили их всех? Или его дружба с Пали Хорватом порвалась, когда Хорват стал коммунистом? Молодой парень, только вступает в политическую жизнь, понятно, что он пошел к коммунистам!..

Между тем Хайду и Дороги заговорили о какой-то автомашине. Речь шла о грузовике типографии, забытом при эвакуации города во дворе дома на улице Вербёци. Перед самым началом осады шофер с несколькими приятелями загнали грузовик под свод подвального входа и замуровали его там. Теперь было в самую пору посмотреть, уцелела ли машина, и получить на нее лицензию от имени партии. Нужно было начинать доставку продовольствия из деревни.

— Понял, дружок? — подмигнул Хайду Сакаи. — Людям хочется хоронить только свининку, да притом в собственном чреве. И это будет лучшей агитацией, понял?

— Понял, — отвечал Сакаи без большой убежденности.

Четыре часа дня, но под тяжелым серым пологом туч вечерние сумерки наступили рано и быстро. Подняв меховой воротник пальто, надвинув низко на лоб мягкую шляпу с загнутыми полями и сунув руки в карманы, советник Новотный заспешил домой. Под мышкой у него топорщился туго набитый портфель: рабочий день короток, все время отрывают посетители, приходится каждый вечер работать дома, при свечке. В его ведении — общественные работы и квартирные дела. А в последние дни ему же передали еще и здравоохранение, и санитарный отдел. В городском управлении многие так и не могли взять в толк, почему Новотный не согласился стать председателем, предпочел быть заместителем. Может, из скромности, из уважения к политическим заслугам Немета? (Правда, Новотный и сам не работал при нилашистах, не являясь в управление с 16 октября, но все же именно Немет «помешал эвакуации, из города, угону в Германию миллиона жителей»). Впрочем, всем было известно, что в управлении теперь ворочает делами Новотный.

До площади Новотный и его шеф шли вместе.

— Шольцу бутыль самогонки прислали из Помаза! — поделился новостью Немет, и глаза его заблестели. — Пригласил отведать. Пойдешь?

— Не успеем обернуться до комендантского часа.

— Да кто его теперь соблюдает? Наконец, мы и там можем переночевать. Ну, идешь?

— Нет, спасибо, пожалуй, не пойду.

Новотный торопливо шагал по улице Аттилы, по «проселку», проложенному через груды хлама танками и грузовиками. Он осторожно, привычным движением протиснулся в щель между створками. В этот момент до него из темноты двора долетел тихий шорох и чье-то посапывание.

«Крысы, что ли?» — подумал он и брезгливо отпрянул в сторону. Однако его остановил испуганный, хриплый шепот:

— Господин советник, это я…

Понемногу свыкшиеся с полумраком подворотни глаза Новотного различили приземистую фигуру в дверях дворницкой. Кумич!

— Заходите, господин советник. Не бойтесь, здесь никого нет.

Ошарашенный неожиданностью встречи, Новотный, сам не зная почему, последовал за Кумичем. Только уже очутившись в кладовке дворницкого жилища, он пришел в себя. На полке в баночке из-под сапожного крема мигала коптилка. Крохотное оконце, выходившее в «световой колодец», было заставлено кухонной доской для раскатывания теста.

— Как вы осмелились вернуться сюда?! — грубо рявкнул Новотный.

Дворник испуганно заморгал. Он был оборван, невообразимо грязен и распространял вокруг себя вонь человеческих нечистот и еще чего-то кислого и затхлого. Лицо поросло многонедельной щетиной, волосы — как у дикаря, глаза — бессонные, налитые кровью.