Хайду слушал его причитания с безразличным видом. Убирал инструмент, приводил в порядок полку. Зато со все более растущим вниманием вслушивался в рассуждения г-на Мура Поллак. Споров, политики — вот чего ему недоставало как воздуха в течение многих недель. В вилле на Швабской горе не было даже радио. Пережитые ужасы ушедшего дня, собственные заботы, напряжение, в котором он жил все это время, распирали его изнутри, неудержимо влекли его к тому, чтобы он непременно вмешался в разговор. Ему хотелось бы встать, пройтись по комнате, но он не мог сделать этого из-за дурацких дырявых носков, тем более что еще раньше неосторожным движением ноги задвинул ботинки глубоко под стул…

Впрочем, словесному потоку г-на Мура не предвиделось конца, и Поллаку оставалось только устремленными на рассказчика глазами да ежеминутными кивками показывать, как он его понимает. И гость, повернувшись теперь уже к нему, ему одному объяснял:

— Вы, сударь, еще молоды, возможно, не поймете меня… Простите, я не расслышал как следует вашего имени.

Поллак, не вставая, протянул Муру руку, чуть не полетев при этом со стула:

— Поллак.

— Очень рад. Мур. Через «h»[13]! Словом, вы, сударь, еще молоды, и я не знаю, поймете ли вы меня.

Поллак усердно кивал, буквально пожирая Мура лихорадочно горящими глазами.

— Было мне двадцать три, когда я начал наконец свою карьеру. Жалованье: миллион триста тысяч. Тогда еще крон. Два года спустя повысили меня в должности — сто сорок восемь — на этот раз уже — пенгё. Женился. Всю свою жизнь до последних лет получал не больше, чем хорошо оплачиваемый рабочий. Право же, немногим больше. А ведь нужно было и за квартиру платить, и одеваться, иметь представительный вид соответственно положению моему. На какие средства, спрашиваю я вас? И три дочери! Старшей пятнадцать, не сегодня-завтра замуж выдавать! Я за всю жизнь ни разу не позволил себе лишнего бокала вина, ни в карты не играл, ни на скачках… в дорогостоящих увлечениях себе отказывал, не то что другие… В театр мы не ходили, в кино — только на дневные сеансы, да и то очень-очень редко… И никогда никаких романов — жил исключительно для семьи, был домоседом. Вот господин Хайду может подтвердить… В наши дни, сударь, много нужно трудов положить, чтобы наконец не только на хлеб насущный да на одежду хватало — но и на культуру оставалась малая толика. Все же купили и мы натюрморт один для гостиной. Потом граммофон с пластинками в рассрочку взяли. В доме, где растут девочки, без музыки нельзя. — Мур вздохнул. — Я уже старый, усталый человек, где же мне все сызнова начинать…

— Чиновничья психология, — констатировал Поллак.

Хайду, стоявший у полки с инструментом, насторожился. «Не хватало еще, чтобы этот придурок…» Но Поллак с такой уверенностью уставился на Мура, что тот невольно кивнул ему.

— Чистейшей воды чиновничья психология! У человека нет ничего — ни за душой, ни в кармане. И все же он цепляется за это «ничего», за ту малость, которую он почитает своей собственностью.

— Вот именно, именно!.. А разве не так?

— И с упрямством чиновника вы ищете вечный и незыблемый порядок там, где царят вечное движение, изменчивость и неопределенность. С закоснелостью мещанина вы упираетесь ногами в скользкую почву мелкого собственничества. И в то же самое время — ибо именно в гуще мелочного и ничтожного зарождается обычно подлинно прекрасное — вас уже подхлестывает некая социальная мистика, и вы ждете чуда. Ведь ждете, не так ли?

Коротышка смущенно моргал глазами.

— Я не совсем понимаю вас, сударь… Или, может, вы верите в новое оружие… о котором говорил фюрер?.. Кстати, один мой коллега — у него, между прочим, брат — старший диспетчер на Ференцварошском вокзале… так вот, он сказал мне, что на прошлой неделе в Печ отправлены два вагона с электрическим кабелем.

Хайду сердито кашлянул и за спиной Мура сделал Поллаку знак: хватит, мол. Но тот и ухом не повел.

— Нет, я не об этом, — продолжал он, нимало не смутившись. — Техника, конечно, развивается. Шагает семимильными шагами… Да-с. В условиях экономики капиталистического мира ничто не оказывает столь стимулирующего влияния на науку, как небольшая, но доходная войнишка. Потому что капиталисту нужен ходовой, недостающий товар, не так ли? А что может быть более недостающим товаром, чем военная продукция? Ведь «недостает» уже многих городов!

— Вот именно! — с болью на лице вздохнул Мур. — Сколько разрушений!

Хайду решительно подошел к спорщикам. В руке у него был сантиметр и карандаш.

— Пока вы тут беседуете, я мерку снял бы, — сказал он и многозначительно посмотрел на Поллака. Тот непроизвольным движением убрал ноги подальше под табурет, но так и не очнулся от упоительного забытья спора.

— …Техника уже изумила нас несколькими своими чудесами, — пояснил он, улыбаясь с чувством превосходства. — Назовем это чудесами, если вам так нравится… Но факторы, действующие здесь, у нас, действуют, разумеется, и там, по ту сторону фронта. Многие рассматривают фронт как герметическую перегородку… Но это не так! А если и перегородка, то с постоянным явлением осмоса[14].

— Вы говорите: с явлением?

— А как же иначе? Конечно!

— Значит, вы считаете, что мне следует явиться?

Поллак удивился.

— Куда явиться? Куда?

— Видите ли… — Коротышка Мур придвинул табурет к Поллаку. — Я ведь зачем пришел к господину Хайду? Эвакуируется наш правительственный комиссариат. Не знаю, известно ли это вам, но я служу в правительственном комиссариате по снабжению. Референтом… На днях часть нашего учреждения эвакуируется на запад, а другая — остается здесь. И завтра я должен сказать, еду я или остаюсь… Вот я и пришел к господину Хайду — что он посоветует.

— В таких делах разве можно давать советы, господин Мур? — вмешался Хайду, видя, что Поллак, готовясь к дальнейшим разглагольствованиям, уже впился глазами в коротышку. — Как можно в таких делах советовать?!

Мур с отчаянием посмотрел на него.

— И все же… я хотел бы слышать ваше мнение. Потому что ведь я… — Он беспомощно развел руками. — Ну, что, что мне делать? Бросить квартиру «на поток и разорение»? Или остаться самому? И очутиться на территории военных действий? С семьей, с тремя дочерьми? Все же…

Он посмотрел на Хайду, затем снова на Поллака. Сапожник пожал плечами и — то ли иронически, то ли сочувственно — усмехнулся.

— Что же я стану вам советовать, господин Мур, когда вы все равно поступите так, как вам прикажет ваше начальство? Что вы еще можете сделать?

— Нет, ведь половина служащих останется здесь! Я же сказал… Но завтра нужно дать окончательный ответ, кто хочет остаться, кто — нет.

Поллаку удалось наконец нащупать под табуретом сброшенный свой ботинок. Он осторожно, все там же, под табуретом, всунул в него ногу и поднялся.

— А я говорю вам: идите! — тыча указательным пальцем в воздух, начал он. — И не берите с собой ничего, кроме ночной сорочки, полотенца, мыла да зубной щетки. Почувствуйте хоть раз, что такое нагая, ничем не прикрытая жизнь. Пусть наконец и у вас возникнут в подлинном своем виде «экзистенциальные проблемы». В вас сразу же рассеются чиновничьи туманные грезы, изменится самосознание. Изменится? О нет! Родится заново!

Коротышка Мур тоже поднялся и, смущенно переминаясь с ноги на ногу, переспросил:

Самосознание, сказали вы? Я всегда говорил: edere, deinde philosophare…[15] Уверяю вас, что это так, это еще римляне утверждали.

— Вот именно! — ухватился за мысль Лайош Поллак. — Именно! А уж когда дойдете до того, что вам и есть будет нечего, тогда-то вы и переменитесь! А сейчас? Сейчас вы, конечно, прикованы, словно раб к колеснице, к своей мебели на три комнаты да к фарфору… Ведь есть у вас сервиз на шесть персон?

— На двенадцать. С рук взял. Недостает только двух глубоких тарелок и у соусницы отбита ручка. По дешевке достался… А так, разве может человек нашего достатка позволить себе настоящий чешский фарфор.