С трудом Шиманди перевернул на спину тело убитого офицера. Спеша и потея от страха, кое-где нетерпеливо разрывая швы, он стащил с окоченевшего мертвеца шинель и напялил на себя. На счастье, он был почти одинакового сложения с убитым. Хоть под шинелью скрыть ненавистный всем черный мундир и зеленую рубашку венгерского фашиста… На голову Шиманди натянул «трофейную» пилотку и поспешил было прочь, как вдруг новая мысль вернула его к убитому. Обыскав офицера, Шиманди нашел в грудном кармане мундира бумажник с документами, сунул его к себе в карман, а свой вместе с украшенным венгерской свастикой кольцом и галстуком спустил в щель канализационной решетки подле тротуара.

Прислушался. На улице Лайоша Кошута еще стрекотали отдельные автоматные очереди, слышался топот бегущих ног. Постреливали и в Бельвароше. Но он все же решился пойти на улицу Ваци. Наугад вошел в первое же открытое парадное, поднялся по лестнице. Дом, насколько удалось разглядеть в багряном сумраке, почти не пострадал; не было только окон. Увидев настежь распахнутые двери одной из квартир, Шиманди вошел и осторожно стал обшаривать стены передней. В это мгновение рядом послышался слабый шум, и он испуганно замер. Прошло не более полминуты, но они показались ему бесконечными, эти тридцать секунд. Шум повторился — и успокоил его: то были легкие шаги женских ног.

— Есть здесь кто-нибудь? — спросил он.

— Да, пожалуйста, — отозвался испуганный голос.

Рука Шиманди наткнулась на дверь, нащупала ручку. Вероятно, голос шел оттуда, из комнаты. Он коротко щелкнул карманным фонариком и на секунду увидел молодую женщину, которая укладывала в чемодан платья, кофточки.

— Сударыня! — С мольбой торопливо зашептал Шиманди. — Не могли бы вы дать мне что-нибудь… переодеться… в гражданское. Все равно во что, в любое старье… Я венгерский армейский офицер, и я не хочу угодить в плен. Я здешний, пештский. У меня жена, дети. Умоляю вас — помогите! Довольно с меня всего этого, я не хочу в плен! Ведь это, кто знает, на сколько лет еще!

Женщина, взяв его за руку, провела в соседнюю комнату. Рука ее дрожала от только что пережитого испуга, но шаги были быстрые, уверенные. Она распахнула платяной шкаф и, пока Шиманди переодевался в темноте, успела рассказать ему, что и ее муж артиллерийский офицер, лейтенант. Угнали куда-то на запад, и вот уже дна месяца ни слуху ни духу.

— Вы, случайно, не знали моего мужа? — И она назвала фамилию и место, где служил ее муж. — Вы сами-то в каких войсках служили?

Шиманди растерялся и не знал, что ответить. Женщина повторила свой вопрос и, не получив ответа, заподозрила недоброе. Фонарика у нее не было, и она щелкнула зажигалкой. Язычок пламени осветил кучу сброшенной Шиманди одежды — черный мундир, зеленую рубашку.

— Вы… вы — не армейский офицер! — запинаясь, воскликнула женщина. — Вы нилашист…

В ее голосе, в ее глазах были все те же смешанные со страхом отвращение и ненависть, которые он уже видел на лицах тех, в убежище.

И Шиманди, схватив лежавший на полу автомат, выстрелил в женщину…

Он бежал вниз по лестнице, подбадривая себя злорадной мыслью: пусть все думают, что это русские ее… В руке у него был узелок, в узелке — его форма и кое-какие безделушки, подвернувшиеся под руку. Спустившись вниз, старательно испачкал свою новую одежду о грязную стену, измазал в копоти лицо и руки, а затем, сжавшись, почти оцепенев, ждал, когда же придет конец этой леденящей, страшной ночи… С первыми же лучами рассвета он вышел на улицу.

По Бельварошу сновали русские солдаты в белых маскхалатах: выкатывали на огневую позицию орудия вдоль набережной Дуная, нацеливали на Буду дула минометов. Другие, с собаками на поводке, обходили улицу за улицей, выискивая мины. Сквозь завалы на узеньких мостовых с трудом протискивались, а больше стояли у создававшихся пробок грузовики и подводы с припасами. Разумеется, никому и дела не было до чумазого, согнувшегося в три погибели штатского, тащившего на спине узел — вероятно, со своим немудрящим, уцелевшим после бомбежки скарбом. Да и путь его был не дальний. Не дальний?.. Как далеко была улица Лоняи, где он жил всего несколько дней назад! Шиманди, еще стоя в подъезде, перелистал документы обобранного им убитого офицера: Дежё Шимор, старший лейтенант… Все бы хорошо, да вот волосы в документах названы русыми… И Шиманди стал припоминать, перенес ли он домой из мастерской вместе с другими парикмахерскими принадлежностями и краситель для волос.

«Пожалуй, надо отпустить усы», — думал он.

А Магда в эти дни ходила за водой еще раньше, чем всегда. Еще и не начинало зоревать, свету на улице — только что от снега, а она уже за ведра и тихонько, стараясь не греметь, выходила на улицу. Забота о воде теперь целиком легла на плечи Магды. Помимо своих двух ведер воды, Магда ежедневно приносила два ведра и еду в квартиру на Туннельной улице. За утро ей приходилось иногда обернуться туда-сюда раза по три.

Последним заходом Магда приносила два ведра воды в соседний дом, Кларе Сэреми.

Началось это еще на прошлой неделе, когда Ласло и Мартон в первый раз неожиданно исчезли из дому. Как-то утром артистка окликнула Магду, стоя под аркой парадного входа.

— Зайдите ко мне на минутку, милочка! Видите ли, я не могу ходить за водой. Признаюсь чистосердечно: боюсь. Нервы мои совершенно сдали… Да и отяжелеть я боюсь, если начну сама воду носить. Ведь я танцовщица, мне нужно за собой следить… Но я, знаете ли… я люблю в воде поплескаться… будто утка. Разумеется, я попросила бы вас… не даром…

Магда была достаточно наслышана о любовных похождениях актрисы, поэтому, вспыхнув до корней волос, задумалась только над тем, как бы порезче, погрубее ответить на ее наглое предложение. Она, видите ли, «любит поплескаться в воде». Бессовестная! Однако уже в следующую минуту Магда взяла себя в руки, вспомнив, что она — всего-навсего служанка здесь. А эта немецкая шлюха — барыня! Поэтому ответить пришлось уклончиво: не знаю, мол, смогу ли, но там видно будет, нас ведь и самих много, много воды носить приходится…

На третий день возвратились дядя Мартон и Дюри, усталые до смерти, голодные, грязные, а к вечеру объявился и Ласло.

— А мы уж не знали, что и думать, — увидев его, обрадованно воскликнула Магда. — Боялись, не стряслась бы какая беда…

— Стрястись-то стряслась, — рассмеялся Ласло, — но только страшна эта беда для вас, Магда! Я чертовски голоден.

Пока поспел суп, он отправился в ванную отмывать с себя снежной кашицей грязь. Дядя Мартон и Дюри последовали его примеру. Мытье их, превратившееся в жаркую, взволнованную дискуссию, затянулось на целый час… Горячий суп и пирожки с отваренным для бульона мясом пришлись всем по вкусу — впрочем, иначе как в отваренном виде и невозможно было бы есть мясо этих старых, тощих, жилистых обозных кляч. Ласло, хотя у него два дня подряд во рту не было ни маковой росинки, быстро наелся досыта и никак не мог понять, почему те, кто оставался дома, едят больше него, а встав от стола, жалуются на голод. Понял он это несколькими днями позже.

В доме не было муки. Ведь мужчинам в их таинственное путешествие отдали последние остатки хлеба. Уцелевшую сухую горбушку резали теперь на тоненькие, как облатки, ломтики и раздавали по двадцать граммов на человека в день. Все заливали желудки жиденьким, без единого глазка жира, супом с жилистым конским мясом и фасолью, а через полчаса готовы были пальцы кусать от голода. (Говорят, в старину китайские императоры применяли такой способ казни: в течение трех-четырех недель осужденных кормили одной лишь жареной гусятиной. К концу четвертой недели все несчастные сходили с ума и умирали в страшных муках от голода. А ведь в гусином мясе был еще и жир.)

— Хлеба сейчас бы с маслицем! — вздыхал кто-нибудь, и начиналась игра — мучительная и вместе с тем такая волнующая: все наперебой вспоминали и описывали свои любимые кушанья.

— Хлеб с маслом свежий хорош… Нужно потолще намазать, затем поперчить и сверху лук ломтиками положить…