Мало-помалу главный инженер пришел к выводу, что в хитроумном калечении легко поврежденных, а то и вовсе исправных паровозов, пригнанных для починки, замешаны чуть не все рабочие депо. Между тем Сэпеши, заместитель отбывшего на Запад начальника станции, по два раза на дню врывался к Казару с претензиями: «Послушай, что у тебя тут опять творится? Тысяча четыреста семнадцатый эшелон мы должны были отправить еще вчера вечером, а он до сих пор даже не сформирован! На первом пути лошадь испугалась, перевернула повозку с какой-то поклажей — там теперь и не проедешь. На втором пути вчера под погрузку мяса вместо холодильников поставили почему-то обычные пульманы! Это же форменный саботаж! Организованный саботаж, вот что это такое, ясно?..»

Казар боялся за своих людей, каждую минуту ждал катастрофы и всякий раз, когда его вызывали к немецкому коменданту, на мгновение задумывался: не лучше ли бросить все это и бежать куда глаза глядят. А к коменданту его вызывали в день по пять раз: в результате отступления немцев на Алфёльде на тесной, маленькой станции скопились сотни вагонов, а вокруг депо простаивали дюжины бездыханных, всеми заброшенных локомотивов. «Увезти немедленно и все отремонтировать!», «Чтобы я не видел ни одной бездействующей колесной пары!» — кричал комендант. «Вы мне за все ответите!», «Саботаж!», «Расстреляю!..» Но едва деповцы с грехом пополам заканчивали ремонт одного-двух паровозов, как на станцию прибывали сразу три новых эшелона, локомотивы которых, по уверениям машинистов, «едва-едва дотянули до станции…». «Вот смотрите, — кричали они, — пули все изрешетили. Я на нем с места не двинусь. Не хочу вместе с котлом в воздух взлететь!..»

Кончилось тем, что Сэпеши сказался больным и удалился в свою квартиру на втором этаже вокзального здания, до отказа набитую консервами и мешками с мукой. Телефон он выключил, а когда приходили за ним домой, хриплым голосом сипел невнятно и показывал на горло: «Воспаление голосовых связок. Не вылежал после гриппа. С температурой ходил на службу… Потому что, если бы не я… Простите, но мне нельзя говорить».

Теперь все заботы — в том числе и по станции — обрушились на Казара.

Как-то поутру в депо неожиданно объявился слесарь по имени Янош Сабо. Это был жуликоватый малый, пьяница и бездельник, — рабочие его не любили. Жене Сабо принадлежало несколько хольдов виноградника в Шолтвадкерте, и он не только торговал вином, но подкупал и начальника станции и еще кого-то в управлении государственных железных дорог. Только этим держался Сабо на работе, хотя Казар несколько раз предлагал уволить бездельника. В довершение всего Сабо оказался крикуном-нилашистом. В депо он был единственным, зато среди движенцев их набралось немало.

В конце октября Сабо попросил начальство отпустить его на несколько дней — собрать виноград и вывезти семью с угрожаемой территории. Время шло. В депо поговаривали, будто Сабо давно возвратился в Будапешт и преспокойно торгует вином — многие это видели, — но Казару было не до него. «Черт с ним», — думал он. Но в то утро, придя в депо и вновь увидев там проходимца, окруженного толпой рабочих, Казар рассвирепел. Разумеется, Сабо повествовал о своих «геройствах» при переходе через линию фронта, о русских, у которых на ногах вместо ботинок лапти, а на винтовках вместо ремней — бечевки… «Честное слово, — клялся Сабо, — я и сам было не верил… Грабят, поджигают, детишек крохотных — головой об стенку. Газеты ведь самую малость описывают из того, что там творится…»

Сабо горячился, доказывал — никто не прерывал его. Люди молчали. Увидев главного инженера, все расступились, давая дорогу. А Казар подошел к рассказчику вплотную и, пристально посмотрев ему в глаза, спросил:

— Послушайте, Сабо, где вы болтались все это время?

Горлопан немного сбавил тон.

— Об этом как раз и толкую, господин главный инженер! — отвечал он и снова пустился в россказни о том. как русские занимали Шолтвадкерт, как героически бежал он через линию фронта… Разило от него, как от винной бочки!

— Вот что, Сабо! — негромко, но вздрагивающим от гнева голосом прервал его Казар. — Люди работают, не зная отдыха ни ночью, ни в воскресенье. Все они неделями не выходят отсюда, не видят нормальной постели. — Он обвел рукой вокруг, указывая на людей, стоявших под неприветливыми, пропахшими мазутом и ржавчиной высокими сводами цеха. — А вы в это самое время болтаетесь в городе, вином своим спекулируете. Да если б какой-нибудь рабочий хоть на одну ночь отлучился домой, к жене — в Эндре, Тарнок или Мартонвашар, — на другой же день его бы к стенке, как дезертира! Да еще меня к ответу притянули бы. А вы берете на три дня отпуск и не являетесь три недели! Зайдите ко мне, мы еще поговорим!

Круто повернувшись, Казар пошел в соседний цех, где опробовался под давлением только что отремонтированный паровозный котел. В голове у него вдруг мелькнуло: хорошо бы передать этого подлеца военному коменданту вокзала — с кем, с кем, а с Сабо он охотно так поступил бы! Однако Казар не задержался на этой мысли всерьез, ему казалось все-таки ниже его достоинства прибегать к той самой власти, против которой он молчаливо сражался вот уже много недель подряд, защищая от нее свою независимость, право самостоятельно распоряжаться в своем депо.

— Стойкость! — громко выкрикнул Сабо, войдя в кабинет Казара, и замер, выбросив вперед прямую руку. Казар не ответил на его приветствие, он думал о том, как повести разговор с этим наглецом и каким образом вышвырнуть его вон.

— Стойкость! — громче прежнего гаркнул Сабо, и потеряв равновесие, покачнулся. Как видно, для храбрости он решил перед визитом к начальнику пропустить еще пару стаканчиков. — Стойкость! — повторил он заплетающимся языком и, снова не получив ответа, возмутился: — Как должен отвечать венгерец в этом случае? Венгерец должен отвечать, госс-дин главный инженер: «Да здравствует Салаши!»

— Молчать! — взревел Казар. — Какой вы венгерец? Вы разложившийся подонок, лодырь и спекулянт! Как вы смеете причислять себя к венграм?

— Ого! — удивленно воскликнул пьянчужка. — Вот, значит, как здесь встр-реч-чают человека, который, так сказать, в красном пекле побывал!

— Вы не в пекле, а на черном рынке на площади Телеки побывали да в городских кабаках!

— Я че-через линию фронта перешел. Ночью! Я — герой!

— Болтун вы! Вот передам вас коменданту вокзала, там и разыгрывайте из себя героя!

Сабо уставился на него изумленным взглядом.

— Меня! — стукнул он себя кулаком в грудь. — Коменданту вокзала? А это вы видели? — показал он нилашистский значок. — Да мне достаточно слово сказать, как вы…

Казар, схватив его за грудки, тряхнул что было сил, но обнаглевший от выпитого нилашист, брызжа пеной, кричал свое:

— Я-то помню ваши высказывания, господин инженер! Да, да, выс-ка-зывания! Это вы занесли в депо всю эту красную заразу… заразу, да! Всяких Эстергайошей. Стоит мне только слово сказать, и вы, господин инженер, так костями и загремите. И ваша жидовская б… жена!

В этот миг Казар влепил горлопану такую затрещину, что тот, ударившись головой о стену, рухнул на пол.

Пока Казар потирал отбитую ладонь, Сабо поднялся на ноги и, продолжая угрожать, убрался восвояси.

Выкурив сигарету и немного успокоившись, Казар спустился в цех. И вновь увидел толпу. На этот раз в центре ее находился какой-то незнакомый парень в белом полотняном костюме, видневшемся из-под зимнего пальто, небритый, с шевелюрой в два цвета — черной и рыжей одновременно, в круглом пекарском колпаке. Он сидел на паровозной лесенке и, оживленно жестикулируя, что-то объяснял рабочим.

Несколько недель, проведенные Лайошем Поллаком в пекарне на улице Марвань, останутся надолго в памяти многочисленного семейства Франка и его заведения да и, пожалуй, в истории всей хлебопекарной промышленности Венгрии. В пекарне работал сам Франк с тремя сыновьями, в лавке обслуживала покупателей его жена, а когда много было работы, на помощь ей приходили обе дочери. Наемным трудом Франк, собственно говоря, не пользовался, разве только «в страдную пору» помощников брал — на несколько дней под рождество да на пасху — печь куличи. С первых дней своего ученичества Франк состоял в профсоюзе, а затем в социалистической партии. Равно как и трое его сыновей. Однако с того самого часа, когда поздней ночью к ним явился «с приветом от Пала Хайду» этот рыжеволосый молодой человек, у всех четверых зародились самые серьезные сомнения: действительно ли они социалисты? Кстати сказать, Лайош Поллак был не единственным гостем Франка в эти дни. Помимо него, в пекарне обосновались еще трое — пожилые, скромные, немногословные мужчины, зарегистрированные Франком как работники пекарни, «в связи с увеличившимися заказами, а также поставками хлеба организациям в интересах бесперебойного снабжения населения». И Поллак, едва пригревшись на новом месте и по разговорам в пекарне — довольно откровенным — поняв, что он среди своих, горячо принялся за «серьезную теоретическую пропаганду». Очень сложно и витиевато разъяснял он свою, поллаковскую, теорию денег, говорил о «моно- и биметаллической денежных системах», об унифицированной и всеобъемлющей системе, «трудоединицах», «минимальном и обязательном количестве трудовых бон» — все эти термины и понятия так и порхали в теплом, пахнущем свежим тестом воздухе подслеповатой пекарни.