Не успев просохнуть, приказы и объявления на стенах заклеивались новыми. Чаще всего это были приказы об очередном призыве в армию. Люди даже не читали этих приказов, и, по-видимому, мало кто их выполнял, потому что белый плакат через два дня сменялся зеленым, а зеленый, в свою очередь, — коричневатым, и все три «в последний раз» предписывали одним и тем же возрастам «немедленно явиться» на призывные пункты. Появлялись приказы о спекулянтах, о паникерах, о «разговорах, вызывающих подавленное настроение и неверие в победу», об укрывателях «лиц, признанных евреями», или имущества указанных лиц… И так далее и так далее — всего не перечислишь. И в конце каждого приказа — вид смертной казни, угрожающей его нарушителям; нередко то были незнакомые прежде нашему правосудию кары: виселица, расстрел, ликвидация на месте, ликвидация вместе с членами семьи. Люди читали и — что делать! — смеялись. Хотя приказы эти были делом далеко не шуточным. По кольцу Маргит беспрерывно маршировали роты: это новобранцев и подразделения, не «выказывающие должной воинственности», гоняли смотреть на казни.

В городе стало меньше полицейских. На их место пришла полевая жандармерия с жестяными бляхами на «собачьих цепочках» и нилашисты в мундирах Национальной гвардии. Многие из них были еще совсем желторотыми мальчишками, навербованными со всего города по объявлениям.

Фашисты намеревались все заводы демонтировать и вывезти на Запад станки — как сделало советское военное командование на Украине при отступлении в 1941 году. Фашисты заговорили о «стратегии выжженной земли».

Кое-где им и в самом деле удавалось погрузить сколько-то станков в вагоны. Однако чаще всего демонтаж срывался: то какой-нибудь важный инструмент ломался, то отлетали головки крепежных болтов, то лопалась цепь подъемного крана. И работа не шла. Тщетно орал и топал ногами военный комендант, тщетно размахивал пистолетом — дело не двигалось! Тогда многие предприятия были лишены электроэнергии, а рабочие призваны в армию. Впрочем, ряды поклонников Гитлера, готовых защищать его до последнего дыхания, не слишком увеличились за их счет. На руках у рабочих остались книжечки, удостоверявшие, что они работают на военных предприятиях первого класса: пришлось только «продлить» срок их действия — и рабочие бесследно рассыпались по городу… ищи ветра в поле!..

Разослали повестки о призыве в армию и в отряды «левенте» студентам, гимназистам. Перепуганные родители кинулись друг к другу за советом: что делать? Времени на раздумье было не много. На стенах домов в дополнение множества грозящих смертной казнью плакатов добавился еще один: по безжизненной пустыне, извиваясь, ползет длинный-предлинный товарный поезд с надписью «Сибирь», а на задних буферах последнего вагона в грязном одеянии примостилась костлявая Смерть. Кое-кто не выдержал и отправил сыновей на призывной пункт. Пятнадцати-шестнадцатилетних мальчишек увезли в Германию, подучили немного в военных лагерях, а затем влили в отряды СС или в «Фольксштурм». И они никогда уже не посмели вернуться на родину. Ведь и там, на Западе, — мы знаем это! — им приходилось читать устрашающие плакаты, слушать дикие россказни. Юноши мыкались по Европе, вступали в Иностранный легион, впутывались в одну грязную войну за другой и гибли где-нибудь во Вьетнаме…

Для проведения эвакуации был создан правительственный комиссариат, а по предприятиям — «специальные комиссии». Но на деле всем распоряжались немецкие военные власти. В будапештском городском управлении тоже была создана группа по эвакуации. Руководил ею советник Нэмет, отпрыск знатной фамилии, родственник министра, сын баронессы. Молодой человек был худощав, бледен, со впалой грудью. Разволновавшись или выпив лишнее, он начинал сильно заикаться. Своим продвижением по службе советник был обязан исключительно хорошим манерам. За сравнительно короткую карьеру он постоянно был личным секретарем при том или ином важном лице в городе. И вот он наконец получил и ранг советника, и первую самостоятельную, ответственную должность — иных претендентов на нее не было. В сущности, и здесь распоряжался всем немецкий полковник.

Полковник был весьма недоволен работой молодого советника. Хлопая кожаной перчаткой по столу, он кричал:

— Господин советник, так не пойдет, это не работа, а — ерунда! Мы хотим эвакуировать весь город, вывезти на Запад все население! Будапешт — прошу заметить себе это — не город, Будапешт — стратегическое укрепление! Мы не станем цацкаться с вашими штатскими да ребятишками… И если в результате военных действий погибнут десятки и десятки тысяч жителей — ответственность за это будете нести вы! Учтите это!

Молодой советник, успевший уже основательно пристраститься к спиртному (еще бы, ведь такая ответственность!), глядел на полковника лихорадочно поблескивающими глазами и, заикаясь, бормотал:

— Про-про-стите, но ч-ч-что я м-м-могу поделать? При-при-признаюсь вам, я даже представить себе не могу… Я высчитал, что колонна в миллион человек по четыре в ряд — это же хвост в триста километров длиной.

— Болван! — обругал его полковник и ушел, хлопнув дверью.

В этот вечер молодой советник напился так, что не мог назвать подобравшему его полицейскому ни своего имени, ни адреса. Доставить его домой смогли, только обнаружив в кармане документы, а в себя он пришел лишь наутро третьего дня. И сразу же отчаянно перепугался. Ведь неявка на службу рассматривалась как дезертирство. А молодой советник еще не успел установить с новыми, нилашистскими, властями таких же сердечных, приятельских отношений, как с прежним начальством. Когда же он вспомнил о своей стычке с полковником, с ним приключились колики. Жил он в Буде, поэтому его отправили в Яношскую больницу и «лечили» там до начала осады.

Позднее о молодом советнике говорили, что именно он спас население Будапешта от насильственного вывоза в фашистскую Германию.

Наутро Ласло Саларди, немного невыспавшийся после ночной канонады, но зато весело настроенный, отправился в город. Он шел пешком по Логодской улице, затем — через дымный, насквозь пробензиненный Туннель. Ласло ждал чего-то от этого утра, хотя и сам не знал — чего. Того ли, что люди станут в чем-то другими, по-другому будут выглядеть улицы…

Но улица была совершенно такой, как всегда. Спешили на работу люди. По набережной, громыхая, тянулась бесконечная вереница немецких автомашин. Машины шли на юг, к фронту. Хвост издыхающего дракона…

В этот ранний час улица бывала еще «чистой» — облав не устраивали. И все же Ласло чувствовал себя так, как если бы он шел в расставленную для него западню. Кто знает, удастся ли ему и сегодня вернуться домой. Банк не относился к числу военных предприятий первой категории, и, по правде говоря, Ласло полагалось явиться на призывной пункт сразу же после первого приказа о всеобщей мобилизации. Однако до сих пор ему как-то удавалось проходить сквозь оцепления с помощью бумажки о временной непригодности, выданной еще два года назад.

Цепной мост светился каким-то опаловым сиянием: туман начал таять, предметы и люди вновь обретали тени, в небе угадывалось солнце. В самом начале моста, уткнувшись лицом в жидкую дорожную грязь, лежал труп мужчины в линялом плаще. От пояса до головы тело было прикрыто листом коричневой упаковочной бумаги. «Последняя жертва!» — подумал Ласло и погрустнел. Только знал ли он сам отчего?.. Громыхающая по набережной автоколонна и этот убитый… «Ничего не изменилось!» — кольнуло Ласло в самое сердце… Прав Денеш: «Пока не вбит последний гвоздь в гробовую доску фашизма…»

Придя в банк, Ласло первым делом отправился в приемную нилашистского правительственного комиссара. Сюда положено было являться каждое утро всем двадцати шести «неблагонадежным». Бывшие члены профсоюза, социал-демократы, руководители отдела туризма и несколько человек из тех, что не умели держать язык за зубами, расписывались в списке у секретарши и расходились по местам — работать.

Госпожа Бодо уже восседала за своим столом. Она выглядела бледной, раздраженной, от глаз разбегались глубокие морщины.