Дом был старый, но прочный, каменный. На улицу он выходил своей узкой стороной, одним-единственным окном, зато со двора по всей длине его огибала кирпичная веранда. Напротив дома — клети, стойла. Капи прыгал вокруг колодца, плескаясь в воде на майском солнцепеке. Он манил к себе кур, уток и восторженно восклицал:

— Какое богатство! Как неистощимо богата и жизнеспособна венгерская деревня! Цып-цып-цып! Ути-ути-ути! — Но четыре перемазанных грязью и пометом существа, тряся гузном, проковыляли мимо зачарованного Капи, исходившего слюной. — Вот как я хотел бы жить всегда! Маленький белый домик… Веранда, уточки, гуси, поросятки… Два добрых жеребца в конюшне!

Слово «жеребец» в его устах звучало так же, как «автомат с досланным патроном». Он даже повторил восхищенно: «Два жеребца в конюшне! Непременно два!»

Шандор Коцка раздобыл телегу и предложил всем поехать взглянуть на поля. Тем временем Андраш Беке позаботился об «остальном», и когда гости вернулись, их ждала мука в мешках, колбаса, ветчина, сало, бидон смальца, горох, бобы и даже связанная по ногам курица с облезлой шеей, хотя Аннушка накануне лишь мимоходом обмолвилась о курице.

В полдень гости тронулись в обратный путь. До Тамаша им дали подводу — за возницу сел Андраш Беке. Хлеба, где было посеяно, уже зеленели. Но еще много было черной, комкастой земли, и трудно было сказать, что-то взойдет на ней после запоздалого сева. Кое-где все еще торчала прошлогодняя стерня, почернелые пеньки кукурузников и подсолнечника. Впрочем, работа кипела уже на всех полях. Пахали на отслуживших свое армейских конягах, на тощих коровенках, а то и просто ворошили землю лопатой. Внизу, далеко-далеко, покашливая и задыхаясь, медленно полз по склону холма единственный в селе трактор.

На другой день они уже отдыхали, валялись на траве возле насыпи под Шарбогардом. Ждали, пока снарядится в дорогу их эшелон, пока подцепят, предварительно разогрев, паровозик. Аннушка, видя, что от нее проку немного, отправилась по маневровым путям, мимо разбитых станционных зданий, в поле.

Наступившее тепло пробудило к жизни все, и, казалось, можно было слышать, как набухают, растут, тянутся вверх тысячи маленьких жизней. Шелковистая трава кое-где была уже по колено, словно спешила перегнать сероватую зелень хлебов, а по откосу насыпи желтым, синим, лиловым цвело множество цветов. Аннушка опустилась на траву. Земля дышала теплом. Аннушка сбросила с головы косынку, легла. Небо было белесовато-синее. И где-то очень высоко длинными, легкими, похожими на вуаль, клиньями стелились по нему неподвижные облака. И они тоже словно излучали свет и тепло. По всему телу девушки разлилось радостное ощущение счастья: дорога, тревоги, воспоминания детства и где-то далеко-далеко — город с его руинами, скрипящей на зубах известковой пылью, голодом, заботами и ссорами за кусок хлеба… Ничего этого больше не было — остался только пьянящий аромат травы, маленький теплый лоскуток земли, на котором она лежала, да бескрайнее небо вверху…

Аннушка задремала, а может быть, и по-настоящему заснула. Проснулась оттого, что кто-то пощекотал ей шею. Оказывается, к ней незаметно подкрался Юхас. За всю трудную дорогу им так ни разу и не удалось перемолвиться друг с дружкой: то нужно было толкать платформу, то просто мешал кто-нибудь… Сейчас, пока на паровозе трудился кочегар, Юхас решил воспользоваться случаем: подкрался, пощекотал ей былинкой сначала лицо, потом шею. И девушка проснулась.

— Ох, это ты!

А Юхас уже уселся преспокойненько рядом с ней. Аннушка тоже села, одернула платье.

— Хорошо здесь, — сказала, — будто и войны никакой не было… На станцию взглянешь — видишь: была война!.. А сюда посмотришь, где ничего нет, кроме хлебов, да травы, да деревьев, — здесь только мир вокруг, такой настоящий мир…

Худенькая смуглая рука Аннушки трогала травинки. А Юхас смотрел на нее и думал: чего ж ты, поймай ее на слове! Ведь у него, в родной его деревне, такая же тишь и благодать. Не только дома не пострадали — даже окна все целехоньки. Война легким ветерком прошумела над деревушкой, только вихры крыш потрепала, взъерошила. И чего ему, чудаку-холостяку, и дальше ютиться в убежище? Велосипед есть, старенький, но ведь на ходу… Два часа, нет, полтора часа — и ты на работе… А можно и так: сутки работать — двое отдыхать. И для Аннушки дело найдется и по дому, и в поле, раз уж так мила ей сельская жизнь. Вот только согласится ли?..

Веселый голубоглазый машинист — известный сердцеед, которому стоило лишь подмигнуть, как все девчонки начинали игриво хихикать, — к Аннушке он никак не мог подобрать ключи. Не получалось у него с ней так, как с другими. Смущался, вроде даже боялся ее. А ведь они давно уже были с ней добрыми друзьями, называли друг друга на «ты», и на станции им давно уже прочили свадьбу. Но вот беда: и разговаривала Аннушка и улыбалась Юхасу — как другу или даже как девушке-подружке, не больше. Не было ни кокетливой игры в ее голосе, ни зовущих взглядов… Сейчас Юхас смотрел на руку Аннушки и думал, приказывал себе: «Сейчас возьму ее за руку… На велосипеде — полтора часа езды до вокзала…»

Неожиданно Аннушка убрала руку, положила ее на колени, отвернула голову в сторону.

— А про жену главного инженера ты смотри никому не рассказывай, ладно? — проговорила она и вдруг вспыхнула так, что покраснела даже шея. — Конечно, нелегко ему сейчас… Жизнь нынче в Будапеште — не мед сладкий. Но что ж поделаешь? Мог бы он, конечно, перевестись и в провинцию, в такое место, где прожить легче. Но он такой человек, понимает свою обязанность… Вот ведь и на запад тогда не стал эвакуироваться. Остался с нами до конца, даже в убежище жить перешел… Ел вместе со всеми, из общего котла… Славный он человек!

Не было ничего особенного в том, что Аннушка заговорила вдруг об инженере Казаре. Но то ли голос ее зазвучал как-то особенно, то ли покраснела она сильнее, мучительней, чем всегда, — но только что-то больно ударило Юхаса в сердце и что-то вдруг словно остыло в груди. Он даже не почувствовал боли на первых порах и только горестно удивился…

— Да, Казар славный, — сказал он, помолчав немного.

— Только ты смотри никому не рассказывай! — повторила Аннушка и снова отвернулась.

— О чем ты?

— Ну, о том, что мы видели, — пролепетала девушка.

— Ну, что ты! Что я — баба старая? Слишком я уважаю Казара, чтобы…

— Вот и хорошо! — воскликнула Аннушка и светло, благодарно взглянула на красавца машиниста.

Но Юхас уже не обманывал себя и не толковал этого взгляда иначе… и так и не заговорил о родном своем селе, до которого полтора часа езды на велосипеде…

Он встал решительно, потянулся.

— Наверно, закипел уже наш старикашка! — хрипловатым голосом сказал он и через силу откашлялся. Потом хохотнул: — Символ рабочего единства! Товарищи соц-демы не могут быть в обиде. Нагрузили мы снеди и на их долю. Больше половины всей поклажи — их. Сама видела, что они брали: гусей, паштет печеночный в банках из-под варенья. В этом деле они знают толк… Хотя что правда, то правда, они и на обмен прислали не гвозди да цепи, как мы, или там тряпье старое, а подошвы! И где только добывает их Мохаи…

На полуразрушенном, заваленном руинами перроне вокзала толпились, взволнованно переговариваясь, люди.

— Кончилась война! Немцы капитулировали! — закричали они Юхасу еще издали.

Только что из деревни прибежали. Москва передала: конец войне!

Подошла Аннушка. Она встретила новость такой спокойной улыбкой, словно известие это было само собой разумеющимся делом. Словно она давно уже знала об этом. Шелковистая трава по колено, серовато-зеленые молодые нивы, желто-сине-лиловое море полевых цветов и белесые полотнища облаков в бледно-синем небе — это и есть мир. Как же может быть иначе?

Час спустя маленький эшелон — угловатая платформа и пускающий серебристые облачка пара паровозик — тронулся в путь. В тендере, на куче угля, связанная по ногам курица с лысой шеей испуганно озиралась по сторонам…