В нескольких шагах от них тихо беседовала чета Андришко. Время от времени между деревьями мелькали силуэты Поллака и Жужи. Когда они подходили поближе, слышен был поучающий безапелляционный голос Поллака:
— Любовь, говоришь? Нет-нет, я не берусь утверждать безоговорочно, что это надстройка или, напротив, база. Этот вопрос намного сложнее. Энгельс в одном из своих писем, если мне память не изменяет… в тысяча восемьсот… тысяча восемьсот…
Голос его снова удалился.
Поднялась с земли и медленно потянулась домой и компания Шани Месароша. Сам Шани, обняв одной рукой Манци за талию, другой, вооруженной тростью, рубил прошлогоднюю лебеду, словно в джунглях прорубая себе дорогу. Янчи Киш шел по другую руку от Манци, поотстав от друзей на полшага…
За пивной палаткой слышался хохот, там веселилась почтенная супруга Капи со всем своим «двором»: Нэметом, Новотным, двумя полицейскими офицерами. Там же был и хромой Тегзе. Он что-то рассказывал, и, по-видимому остроумно, потому что слушатели то и дело смеялись. Ласло издали видел доктора Тегзе и, хотя слов его не было слышно, невольно улыбался, так выразительно было это умное, словно точеное лицо.
Ласло ждал Магду на неназначенное свидание. Ждал, надеясь, что она вспомнит о нем и придет. Но Магда «торговала» пивом и не показывалась из палатки. Зато вышла из-за прилавка Гизи Шоош, бережно неся в руках бокал пива и соленый рожок. Вдвоем уселись они на пивной бочонок — она и «чепельский работяга». Она что-то взволнованно, взахлеб рассказывала ему и шумно переводила дыхание, словно зоб, раздувая грудь, и снова торопливо щебетала, по-детски мелко шевеля губами.
— Я ведь и не знала, кто они такие, коммунисты. Ну вот говорят, например, далай-лама. А что это такое?.. Бояться-то я их, пожалуй, не боялась. Просто чужое что-то, и все. Говорю: как далай-лама. А теперь вот, под Первое мая, приняли меня в их партию. И так мне это хорошо, так естественно… У нас ведь ничего, знаете, не уцелело, одни руины… Руины и трупы. И голодные, больные люди… Мы и не верили, что когда-нибудь тут опять будет… А теперь… Открылась уже вторая народная столовая, воду дали чуть не во все дома. Еще два месяца — а там и новый урожай, теперь-то мы уж не боимся, что перемрем все с голоду. И по улицам теперь ходить можно, и у всех какой-никакой, а есть над головою кров. Хоть дырявый иногда, но кров. Два месяца осталось до нового урожая, теперь мы видим, что… А два месяца назад мы уж, ей-ей, думали… Теперь порядок, спокойствие, безопасность везде восстановлены. И все это кто сделал? Коммунисты! Понимаете, товарищ, — коммунисты! Это должны все понять… Теперь вот меня приняли в партию и других, кто хорошо работает… Сначала-то было их — раз, два и обчелся… Товарищ Сечи, товарищ Саларди, товарищ Андришко… ну, и другие…
«Товарищ Саларди!..» Теперь она называла фамилию Ласло, не выделяя ее среди других. В тоне ее было уважение и симпатия, но не больше. Отныне она любила и уважала его лишь как очень хорошего, очень достойного друга.
— В теории я и сейчас не очень-то сильна, если правду сказать… Но здесь… — она кокетливо провела ладонью по груди, — здесь, в сердце своем, я все это чувствую. Главное — это работать для общества. Так ведь? Вы знаете что, у нас во всем районе только два дома признали неповрежденными. Два дома во всем районе! Да и те без окон, без дверей!
Гизи хотелось произвести впечатление на своего собеседника, и она говорила внушительно, чуть не скандируя. Чернявая голова «работяги» усердно кивала.
— Да, да, промчались над нами четыре всадника! Помните, из Апокалипсиса!..
Шоош, изумленная, взглянула на него. Вот тебе и «чепельский работяга»! Апокалипсис? Когда она слышала это слово?.. В детстве, на уроках закона божьего?.. А сама, верно, и не произнесла ни разу. Язык сломаешь, пока выговоришь. А он-то «чепельский работяга»!..
— В рабочих есть много всего такого! — начала она, внимательно всматриваясь в лицо парня. — Их ведь я тоже до сих пор не знала, рабочих-то. А в них есть… всякое есть. Теперь-то я знаю. На первый взгляд они вроде бы необразованными кажутся… Будто образованность в человеке — от бумажки, от аттестата. А ведь большинство людей как: получил этот самый аттестат зрелости и на другой день все, что знал, забыл! Мой покойный муж, вот кто действительно образованным человеком был. Сколько он читал! И все по социальным вопросам… У него, знаете, всю жизнь неприятности были из-за революции девятнадцатого… А какая библиотека у нас была! Мне ее, к сожалению, продать пришлось: не смогла всю ее целиком в Будапешт перевезти. А какая библиотека! Книги — это для него было все. Другие-то, как вспомню, карты да карты. Это называется «образованные»? Вот рабочие — это да…
…Ласло лежал на земле, у подножия дерева, и из-под опущенных ресниц наблюдал за пивной палаткой. «Она должна почувствовать! — думал он. — Не может такой день пройти без нее. Мы должны встретиться и вместе пойти домой. Ведь и она тоже одинока…» Он и в самом деле чувствовал себя таким одиноким сейчас среди этого множества людей…
Но вот звон посуды в палатке стих, Магда вытерла руки полотенцем и, оправив непроизвольным движением платье и волосы, вышла из палатки. Оглянулась вокруг, словно ища кого-то. И тотчас же ей вслед вышел Штерн, что-то сказал ей, Магда обернулась, засмеялась. А Штерн жадно — по крайней мере так показалось Ласло — схватил ее за руку. Он снова что-то сказал, и они опять, уже вместе, рассмеялись.
Ласло, как ужаленный, вскочил с земли, отвернулся и бросился прочь, к лесу. По дороге навстречу ему с песнями в обнимку шла большая группа людей: венгерские солдаты, девушки, рабочие, старики и молодежь. И среди них Ласло увидел вдруг Миклоша Сигети: в военной форме, с подполковничьими звездами на воротнике!
— Миклош! — словно утопающий за спасательный пояс, уцепился за него Ласло. — Миклош!
Сигети тоже очень обрадовался встрече. Отделившись от спутников, он с радостным воплем: «Лаци! Ну вот видишь, дружище!» — ринулся к другу. Они обнялись.
Уже упали на деревья тени от высоких домов на проспекте Арены, но за ними, на самом краю неба, еще угадывалось заходящее солнце. Небо, озаренное его красным, словно бы металлическим светом, переходило над их головами сначала в желтое чисто-синее, затем еще дальше, становилось белесовато-зеленым, салатным и, наконец, у другого края небосвода серым. Медленно таяла в воздухе пыль, сбитая сотнями тысяч ног с сухой прошлогодней травы. После необычно теплого дня как будто широко распахнулась вдруг дверь, и теплый майский вечер дохнул свежим, щекочущим кожу ветерком. Возле палатки, под кустом, колоколом расстелив вокруг себя юбку, прямо на земле сидела Шоош. А рядом с ней, буквально прижавшись к ее бедру лицом, лежал навзничь «чепельский работяга», согнув одну ногу в колене и заложив руки под голову. Он медленными, размеренными движениями упруго растопыренных пальцев скреб себе голову. Голубовато-серые глаза его отражали небо и словно отсвечивали.
— Пользительно волосяным луковицам! — промолвил он. Советую и вам тоже… Кровообращение улучшается в коже головы, ну и приятно к тому же. Отдыхаешь… — «Работяга» снова принялся почесывать голову размеренными, привычными движениями. — Да, а насчет рабочих — вы правы. В них много такта. Я поначалу сам поразился, какие они образованные. Я ведь только с января на чепельском заводе. А так-то у меня и аттестат есть. Можно сказать, даже диплом. Вы вот задали мне вопрос: отчего я не в партии? Что же, я скажу… Для меня важно что? Не политическая карьера, не выдвижение, так сказать, а работа. Я… я обет принял, вину искупаю…
Он умолк, приподнялся на локте. Шоош слушала его затаив дыхание. Знала: сейчас последуют очень серьезные, искренние, весомые слова. Серьезное, тяжелое признание в чем-то таком, что нужно понять и простить. И она уже заранее знала, что и поймет его и простит…
— Меня зовут Дежё Шимор, — отрекомендовался новый знакомый со звездочками-глазами. — Было нас четверо братьев. Отец у нас — учитель. Получил я аттестат, хотел врачом стать, да на учение денег не было. Пошел я служащим на небольшой химический заводишко. Началась война. Сначала мне бронь давали с завода, а как напали мы на Советский Союз, тут уж, вижу, не будет мне пардона: призовут меня в армию не сегодня, так завтра. А там раз-два, обучат — и на фронт! Хорошо, в это время власти начали увеличивать число кадровых офицеров. Может быть, помните? — Шоош утвердительно кивнула головой. Она не помнила, но на всякий случай все равно кивнула. — Ну, замолвили за меня словечко, и удалось мне поступить в Академию Людовика. Я так рассчитывал: три года учиться до окончания-то, наверно, я на фронт не попаду. А там, смотришь, и войне конец. Не один я — все порядочные люди норовили увильнуть от войны: одни так, другие — эдак. Вот и я только ради этого и поступал в Академию. Прошел год, другой, прошел и третий. А война все не кончается… Что я мог тут поделать? Произвели в офицеры… Под Будапештом угодил на фронт. Совесть у меня чистая, я в русских ни разу не выстрелил. Саботировал войну, как мог… И все же я сознаю: кроме личной ответственности, как бы это выразиться… есть еще и ответственность классовая. Словом, я решил трудом, участием в восстановлении искупить свою часть вины. И после освобождения сразу же отправился в Чепель, поступил подсобным рабочим на завод. С той поры там и тружусь…
