— Л-л-лекарство мое, — заикаясь, объяснял он. — Спасибо ей, без гриппа весну миновал. А какие у меня нервы, сам знаешь. Тьма волнений, работа.

За день Нэмет, как видно, принял не первую и не вторую дозу «лекарства»: лицо у него опухло, глаза налились кровью, словно он давно уже не высыпался. Вообще-то на работе никто, кроме посвященных, не замечал пагубной страсти председателя: он не шумел и не глупел от выпитого. Но к окружающему миру прикасался брезгливо, как в перчатках. Может быть, именно алкоголь и служил ему этими «перчатками».

«А я тебя не тороплю, — доверительно склонялся к столу Хайду. — Мой принцип: каждый должен убедиться сам. Вот и ты: придет время — увидишь, на чьей стороне сила и кто здесь «сильный человек». Социал-демократическая партия существует в Венгрии уже полвека, вот тебе и историческая преемственность. А если и с другой стороны взглянуть — опять все в порядке: рабочая партия, марксистская партия, красная партия! Понял? Ну, а ты хотя и молод еще, но заслуги у тебя уже серьезные, большое будущее ждет тебя…»

Ласло доложил у себя в комитете о только что закончившемся заседании. Он не старался приукрасить своего поражения. Слушали его молча, с мрачными лицами. Поллак начал объяснять что-то весьма туманное насчет завоевания средних слоев, как о первейшей и важнейшей задаче после взятия пролетариатом власти. Он недавно был в ЦК и приволок оттуда целый рюкзак книг. На венгерском оказались только две тоненькие брошюрки: «Об основах ленинизма» и «Диалектический и исторический материализм» Сталина. Принес он и несколько томов Ленина, «Анти-Дюринг» Энгельса и другие труды, но эти все были на немецком. Теперь Поллак постоянно расхаживал с какой-нибудь из них под мышкой… Сечи, тоже расстроенный, как всегда, напирал на практические дела: подготовка к 1 Мая, ударный воскресник… «Вот чем мы им ответим! — сказал он. — А вообще, сплоховали мы… Не дело это — товарища Саларди одного против них оставлять в Национальном комитете!»

Ударный воскресник, вопреки всем опасениям, удался на славу. Никто не ожидал, что на работу выйдет так много народу — больше тысячи. Пришли организованно: по кварталам, по школам, ячейкам от Союза молодежи, Женского союза, от предприятий. Вышли служащие районного управления, члены Национального комитета, руководители партии. Сам Хайду, еще прихрамывая, но все же с лопатой в руках, подходил то к одним, то к другим, заговаривал, шутил.

Погода выдалась дивная. На балкон партийного комитета выставили патефон и играли все пластинки подряд, какие только удалось собрать — лишь бы не реакционные: танцевальную музыку, народные мелодии.

(Нашлось много пластинок с ариями из оперетт, но было решено, что их нельзя использовать: сплошные графини, баронессы, королевы!) Настроение поднялось. На обед выдали добавочный паек: хлеб и «венгерский» чай с сахарином — бесплатно.

Озди, верный своим принципам, не вышел. Но его дочь, молоденькая женщина с блестящими черными глазами, усердно работала киркой и лопатой в группе молодежи.

Казалось бы, в таком труде незачем искать одухотворенности. И многие так к нему и относились: наваливались на ближайшую кучу мусора — и давай! А вот жильцы с Туннельной, бригада хромого доктора Тегзе, оказались с выдумкой: они заранее определили, сколько могут взять на себя, зашли с дальнего конца и стали «прокладывать дорогу к себе домой», убирая весь хлам, мусор, что преграждал им путь. И чем ближе подбирались к своей улице, к дому, тем лучше спорилась у них работа. «Чуем уже запах родного хлева!» — шутили они. И эти шутки придавали своеобразный вкус в целом не очень-то приятной работе. К трем часам они уже закончили, сделав и больше и быстрее остальных… Из Крепости пришло очень мало людей. А им следовало бы очистить хоть одну из улиц-лестниц, ведущих к ним, на гору. Но они даже и не начали. Бригада Тегзе взялась это сделать за них. К ним на помощь вскоре подоспела еще одна группа, с проспекта Кристины. Сильный народ, много служащих управления, а главное, с ними был Шани Месарош. Он в одиночку отбрасывал в сторону бревна и увесистые куски бетона, не хуже какого-нибудь циркового силача, работающего с гирями. К вечеру лестницу очистили. Когда обе бригады все кончили, Шани и доктор Тегзе сколотили из досок щит и прибили его у верхней ступеньки лестницы. Идея принадлежала Шани, сделать же надпись он доверил доктору Тегзе, чтобы не скомпрометировать ее несколькими орфографическими ошибками: «Лодырям из Крепости, чтобы они не расквасили своих нежных носиков! Лестницу отремонтировали за них жители улицы Туннельной и проспекта Кристины». Щит уже прибили к столбу, кирпичами укрепили его основание, а все сооружение накрыли тряпкой — остатками немецкого парашюта. Весело галдя, позвали на «торжественное открытие памятника лодырям» Ласло, Сечи. Нэмета, — словом, всех руководителей, кого нашли на воскреснике. В самый последний момент туда прибежал и Лайош Поллак.

— Оскорблять никого нельзя! — заорал он. — Воскресник — дело добровольное.

Он вертелся, волновался, обращаясь то к Андришко, то к Сечи, То к Саларди и даже к рядовым участникам воскресника, столпившимся вокруг с кирками и лопатами в руках.

— Нельзя, товарищи, поймите! Они тогда и в другой раз не придут! — Отозвав в сторону Ласло и Сечи, он срывающимся от возмущения голосом зашипел: — Вы понимаете, что это чистейший прудонизм? Хватит того, что ты квартальным уполномоченным говорил о районном патриотизме! А теперь идешь еще дальше: делишь людей на жителей Крепости и Туннельной? Да это же самый затхлый прудонизм!

Ласло и Сечи смущенно переглянулись: ни один из них не знал, что такое «прудонизм». «Памятник лодырям» все же открыли, несколько минут полюбовались на него, но потом Шани Месарош унес и выбросил куда-то щит вместе со столбом.

Солнце уже зашло и небо посерело, когда они все двинулись по домам. Ласло возвращался вместе с Андришко и бригадой Гизи Шоош. С ними шли жена и дочка Андришко, дворничиха Кумич, новые соседи Ласло — старуха, ее дочка, «друг дома» — лейтенант полиции, и зубной врач, живший этажом выше. Шли усталые, но веселые. Казенный инструмент сдали, несли с собой только то, что взяли из дому: метлы, совки, кирки, ломы. Впереди несколько голосов напевали мелодии многократно прокрученных за день пластинок. Перед зданием советской комендатуры на длинной, свежеоструганной, лавке сидели солдаты. Они тоже пели, под гармошку, какую-то печальную, непонятную, но берущую за сердце песню, очень подходившую к такому усталому, пыльному весеннему вечеру. Несколько солдат еще работали на небольшой площади перед комендатурой, разбивали газон к 1 Мая. Из земли уже пробивалась щетинка травы, а над ней возвышалась большая, в форме звезды, клумба, густо припорошенная цветочными семенами. Солдаты выкладывали края клумбы обломками красного кирпича. Вот один из них, в сержантских погонах, распрямился, разминая поясницу, и тыльной стороной перемазанной землей ладони отер вспотевший лоб. Приветливо улыбнувшись всей компании, Ласло горделиво показал на газон.

— Культура! — сказал он.

На углу улицы Мико две группы распрощались.

— А здорово сегодня почудили! — вспомнил кто-то и захохотал.

— Если бы еще и сыты были этим чудом, — вздохнула одна женщина.

Ласло спросил шагавшего рядом с ним соседа-дантиста:

— Как вы думаете, все с охотой пошли? Только откровенно.

Дантист улыбнулся, пожал плечами.

— Вставать чуть свет, конечно, не хочется. Вчера наверняка все ворчали: и в воскресенье, мол, отдыху нет… А уж когда вышел человек, все это забывается. Вон, посмотрите: проспект Кристины, улицу Атиллы и самое начало улицы Месарош даже подмели. Словом, человек чувствует: сегодня я что-то сделал! И забывает и вчерашнюю воркотню, и что рано вставать пришлось… А помните школьные прогулки классом? — вдруг рассмеялся он. — «Встреча в семь часов утра на площади Кальмана Сэля». И все приходят злые, что на целый час раньше вставать пришлось… А как выбрались куда-нибудь в горы… да друзья вокруг… Или вспомните, как в холодную воду купаться входишь… А такое, как сегодня, и через день, и через год — всякому вспомнится… Каждый раз вспомнится, как доведется по этим улицам идти…