Предрассветный ветер отрезвил его. Он закрыл глаза и на мгновение, стоя, задремал, но в эту самую минуту до слуха его донесся шорох.

Он раскрыл глаза. В другом конце поляны, тоже растерянный и бледный, с исцарапанным в кровь телом, крался, точно загнанный хорек, Косоглазый.

Тот Другой еще раз с ослепительной яркостью пережил мысль, которая показалась спасительной на лесной опушке: спасение за рекою! И он крикнул так же, как крикнул вчера, рассчитывал, что Косоглазый поймет и поможет:

— За рекою! Слышишь? За рекою!

Но в то же мгновение тень Косоглазого исчезла, и послышался топот бегущих на голос охотников.

Охотники остановились в отдалении. Тот Другой и видел их и не видел. Во всяком случае ни одним движением не проявил того, что видит.

Один из охотников вышел вперед.

— Брось нож! — крикнул он пойманному.

(примечание к рис.)

Тот отдался в их руки покорно, как выпавший из гнезда птенец.

Его окружили и повели. Открытая дверь обложенной стволами хижины ждала его. Он лег на землю, уткнув лицо в ладони. Он ослабел, как долго плакавший ребенок. На лбу выступили капельки пота, неудобно протянутая нога вздрагивала.

Всходило солнце. По земляному полу хижины протянулись розовые стрелы. Огонь древнего костра сжимался и желтел, прямые столбы дыма из серых становились розовыми. Около пещеры угрюмо собирался совет племени.

Старейшины открыли кладовые, щедрою рукою раздавая пищу и долбленые сосуды с брагою.

Круг собравшихся мужчин еще не был настоящим советом. Каждый думал о своем. Единства не было, а, значит, и воля племени не могла обнаружиться.

Прежние сомнительные вины Косоглазого отступили перед убийством Старого Крючка. Никто не сомневался в том, что именно он убил старика. Но как в прежних винах, так и в убийстве крылось что-то неясное, и потому раздражающее, почти страшное не для одних только женщин и юношей, но и для зрелых охотников племени.

Если бы Косоглазый был таким же, как собравшиеся, зрелым, сильным мужем, можно было бы подумать, что злые духи руководят им. Но ведь он почти юноша; все помнят, с какой легкостью и весельем проходил он в день совершеннолетия через все испытания… И светловолосые — с ним. Лучшие из юных. Смелые и покорные одновременно… Племя привыкло беречь юную поросль. Что же случилось, что потеряны — один, два, три… много юношей, и каких юношей!

Так думали надежнейшие люди племени.

А на жестких лицах стариков никто бы не заметил признаков раздумья. Жизнь уходила от них — почти ушла. Власть давалась с таким трудом, вокруг было столько несогласных, готовых навязать племени свою волю; из темного зева времен ползли страхи; от них тяжело густела в жилах и без того остывающая кровь. В боли, в крике и в крови непокорных была какая-то сладость для старейшин, были воспоминания о страстях юности… Как им было колебаться, как было жалеть!

Неугомонный брюзга, Старый Крючок безмолвно лежал под волчьей шкурой и не мог ничего объяснить. Слов произносилось у древнего костра не много. Рысьи Меха приходил и уходил, внося оскорбительный для старцев беспорядок. Младший из старейшин держался в стороне, зорко вслушиваясь в произносимое и подбирал отрывки речей, как старые женщины подбирают на лугу колосья.

Старейший был не только вождем, но и жрецом. Он скрылся в темном тупике отчей пещеры.

Жрецы не хотели входить в крут, пока круг этот не был скован единой волей согласного внутри себя и со старейшинами племени.

Старейший уже надел отличавший его в торжественные часы наряд. Голова его была украшена оленьими рогами. Птичьи перья расположены так, что лицо приняло подобие совиной головы. Из-под перьев спускалась на грудь ничем не прикрытая желтая борода. На плечах — волчьи шкуры, сторожкие когда-то волчьи уши топорщились по сторонам. На спине — лошадиный хвост, ноги прикрыты шкурой медвежьих лап, с вывернутыми напоказ гигантскими когтями. Старейший напоминал своею жреческою одеждою обо всем, что есть радостного и страшного для человека. Волчий слух и медвежья свирепость опасны в звере и доблестны в охотнике. Олень-Жизнедавец, дарящий племени мясо, шкуры для одежды, рога для оружия, жилы для сшивания шкур, олень, неведомо откуда приходящий несчетными стадами и так же неведомо где исчезающий в полуночных лесах. Сова — вещунья несчастий, сторож могил, спутник злых духов и сама — злой дух. Быстрый конь — веселый степной гость, уводящий охотника далеко от становища, раздувающий ноздри, когда в него летит копье, и вырезающий копытами кровавые метки на теле подстерегающего из засады человека или волка…

Младшие жрецы были одеты попроще. На плечах у них такие же, как у старейшего, волчьи шкуры. Головы — медвежьи, лошадиные, оленьи. И брага, и одежда, и ожидание торжества понемногу разжигали их. Но старейший холодно ждал вестей из круга — жреческий хмель еще не овладел им. Глаза были тусклы. Руки опущены. Слабо подрагивали над головою ветвистые оленьи рога. Только корявые пальцы торопливо перебирали клочковатую бороду. Скоро они согреются в горячей и липкой юной и грешной человеческой крови.

(примечание к рис.)

Коренастый подозвал к себе одного из родичей. — Спроси старейшего, привести ли женщин Косоглазого или пусть остаются возле хижин?

Еще нервнее зашевелились холодные пальцы, сжимая кончики волчьих ушей.

— Привести. И следить за ними, чтобы не успели тайно похоронить душу Косоглазого… или душу Того. Пусть сгинут без погребения.

На лице родича отразился страх: если женщины успеют похоронить душу Косоглазого или душу гибнущего за него Другого, что жил с ним — их перестали уже различать, — не будет покоя племени, не будет конца умилостивительным приношениям.

(примечание к рис.)

— Рознь в кругу, скажи старейшему, — снова посылали его старики с вестями.

Старейшему показалось, что силы покидают его. Он пошевелил отекшими ногами. Нет, жизнь еще не иссякла в нем.

— Пусть обождут, — ответил он равнодушно.

— Время идет, брага не пьяна, духи предков отлетают от жрецов. Рысьи Меха вносит смуту.

— Время все образует, — велел сказать старейший.

Младшие жрецы вошли в круг. Пожимаясь от болезненной тревоги, они переступали с ноги на ногу. В сердце пустота, ноги и руки точно подбиты ветром. Они уже не они. Отшибает память — и браги не надо.

— Жертву! Жертву! Старейший, прикажи привести жертву. Духи-враги отняли у нас память, наши ноги холодеют, руки — связаны. Время начинать пляс!

Хмель от браги тяжел. Однако у пьющих все еще не появлялось желание петь песни, повторять сложенные в веках поучительные речи. Запевалы уже несколько раз затягивали хоровую, но она не ладилась. Оружие не оживало в руках охотников, дремлющие силы не подсказывали хвастливых шуток.

Коренастый старик подал знак Рысьим Мехам:

— Не нарушай круга, возьми в руку сосуд с брагой… Рысьи Меха почтительно склонил голову, но круг нарушил. За себя он был спокоен, но не за близких своих — захмелеют и забудут обо всем, чему он их с таким трудом научил.

Сухощавый, важный старик, ростом на голову, выше других, насмешливо оглядел круг.

— Старики, — сказал он, — обдумайте, кого мы будем судить: Косоглазого или Того, что жил с ним?

Ему ответил Коренастый. Он от слова до слова помнил все, что говорили и делали в разных случаях жизни деды и прадеды, и был блюстителем старины.