— Глупый пока здесь только ты.

Она встала, расстроенно оглядела комнату. Хоть бы Ра к ней подошел, взял за руку и сказал, что она его девушка. Вот бы Антон взвелся! Но божественному брату не было до нее никакого дела. Он объяснял Сашке, стоявшему с отрытым ртом, откуда и куда идут провода, как все там соединяется. «Индуктор», «редуктор»… Птах сидел, закрыв глаза. Чуть раскачиваясь и улыбаясь, он слушая Гора. Мальчишки занимались своими делами, им не было до нее дела. Маша жарко спорила с Катрин, вдруг забывшей о Левшине. А Лешка, как всегда лохматый и довольный, жевал кусок пиццы и глядел в окно. Из соседней комнаты грохнула музыка. Стив делал себе хорошо. Да, народа вокруг было много, и парни вокруг были такие хорошие, но Еве уже надоело доказывать Антону, что ей нужен только он. Ничего, пройдет немного времени, и он сам все поймет. А она просто подождет.

— А прикольно, — чавкая, произнес вдруг Левшин. — Чистый стимпанк.

— Какой же это стимпанк? — злился Пушкин. — Вранье.

— Не! Если принять за основу желание вернуться в прошлое и понять, как и что работает, то все нормально. Главное ведь люди, а они не меняются. Сто лет назад все было таким же. В смысле отношений. Ну, там влюблялись, ругались. Все понятно, короче.

Ева с удивлением посмотрела на Лешку. Вот уж от кого она не ожидала таких слов. Он же вообще ни на что не был способен, а тут… такие мысли. Или он от Катрин заразился?

Антон ушел незаметно. То Катрин все наседала на него, говорила, как надо теперь себя вести, а то вот его уже нет. И дверной проем смотрится осиротевшим. Как будто чего-то не хватает. Как будто двери. Или еще кого-то.

Вечеринка быстро закончилась. Обалдевшего и охрипшего Левшина увела Катрин, братья помогли Ра собрать машину и понесли все это домой. Пушкин исчез. Пошел готовиться к полету. Ева честно пыталась что-то убрать. Но закопченная плита, но присохшее к противню тесто, но оборванные вешалки на пальто… И еще коленка. Она кровоточила, пачкая повязку.

— Почему! Почему ты не можешь жить как все? — кричал папа. — Зачем эти сложности? Ладно — упала. Бывает! И верблюд способен упасть. Но неужели нельзя неделю посидеть спокойно! Ты ведь уже большая! Теперь вот опять к врачу идти. Все просто, если не устраивать запруды на ровном месте!

…Светофор мигал желтым глазом. Ему было странно, что два человека так долго сидят около пустого училища. Ева вспоминала злое лицо папы. Тогда ей показалось, что она стоит перед незнакомым человеком. Как будто что-то в отце изменилось, неуловимо, мелкими штрихами. Всегда резкий овал лица вдруг стал провисшим, появились новые морщинки, складка около носа добежала до уголка рта. И волосы уже не так аккуратно лежат на лбу. Но потом наваждение исчезло, ненужности убрались, папа стал папой.

— Папа! — И снова надо было набрать в грудь воздуха, а вместе с воздухом и набраться смелости, потому что она еще никогда прямо не возражала отцу. — Папа, это не усложнения, а самая обыкновенная жизнь.

— Какая жизнь? Какая? Ты посмотри на себя? В чем ты ходишь? О чем думаешь? Что творится у тебя в голове?

Вот тогда-то она и сказала то, что должна была сказать давным-давно.

— Знаешь, папа, я тебя очень люблю. Правда. А все остальное, ну, пройдет же оно когда-нибудь.

И чмокнула его в щеку.

— Петр Петрович, а почему вы мне помогли? — тихо спросила Ева, глядя на белую челку.

— Сама попросила. А потом, тебе бы все равно кто-нибудь помог, но, думаю, у меня это получилось лучше. Подружки не всегда дают хорошие советы.

Снова вспомнилась Че, ее охота на практикантов, ее всепонимающие взгляды.

— Только поэтому?

— Я все-таки учитель. В будущем.

Конечно, она хотела услышать другую причину. Что только для нее. Но признания в любви не было. Она подняла голову, и ей показалось, что она слышит, как под каблуком ломается лед — так разбивалась ее влюбленность в практиканта. Боль кольнула в сердце, и тут же ее стало заполнять другое чувство.

— Больно, — прошептала Ева, не зная, как еще объяснить все, что происходит.

— Пройдет. Не скоро, но пройдет.

— Почему так? Должно же быть хорошо!

— Хорошо будет чуть позже. Когда… когда ты свыкнешься с тем, что взрослеешь. Это всегда больно. Детство — это когда все равно, а взрослость — это когда за все надо отвечать и все решать самому.

— А если я не хочу?

— Это не от тебя зависит.

— От меня все зависит! Только от меня, — и мысленно добавила: «И чуть-чуть от папы».

— Ладно, пойду я, пока твоя подруга не загнала Ираклия на дерево. — Петр Петрович медленно поднялся.

— Она знает, где он живет? — Вот это скорость у Вички!

— А чего тут знать? Единственное общежитие на весь район. Твоей подруге надо в сыщики идти. Она его в два счета вычислила.

— Не пойдет она в сыщики. Она хочет уехать жить за границу.

— Ну да, вы все туда хотите.

Ева насупилась. Конечно, за границу она не собирается. Папа хочет, чтобы она выучилась на экономиста. Мама рассуждала о профессии психолога. А она… она еще не знает, кем хочет быть.

— Я — не все, я сама решу, — тихо произнесла Ева. — Мне сначала надо во всем разобраться.

— Ну, бывай тогда, самостоятельный человек, побывавший в прошлом! — махнул рукой Петр Павлович. — Только, знаешь, — на секунду остановился он, — завтра на занятиях… Никому не рассказывай, что я во всем этом принимал участие.

— Почему?

— Так будет лучше.

Петр Павлович ушел, ссутулившись, глубоко засунув руки в карманы. Ева хотела, чтобы он обернулся, что-нибудь еще сказал, что ли. Но ничего этого не было. Мигающий светофор проглотил удаляющуюся фигурку. Ева набрала номер.

— Привет! — первой сказала она в трубку.

На том конце провода немного посопели, а потом недовольно спросили:

— А ты сейчас настоящая или из прошлого?

Ежик — он Ежик и утром, и вечером.

— Настоящая, — ответила Ева. — Что делаешь?

— Жду, чтобы ты позвонила.

Врет, конечно, гоняет очередного лорда по очередному бездорожью.

— Ты говорила про наушники. Давай починю.

Ева оглянулась. Чего ей хочется больше всего? Танцевать под слышную только ей музыку, чтобы Антон был рядом. Чтобы он что-нибудь рассказывал, чтобы хмурился, чтобы улыбался. Она ведь правда его любит. И хоть Маша считает ее сумасшедшей, а Пушкин уже не раз напомнил, что, если что, — он следующий, она выбрала Антона. Еще ей, наверное, хочется быть историком. Пока сидела в шкафу, просачивалась сквозь щель за отогнутой фанерой, а потом лезла по подоконнику, у нее родилось чувство, что не все так просто с этим прошлым. Кое-кто там все-таки побывал. Надо было теперь разобраться. Усложнить, как говорил папа. А разобравшись и найдя нужную точку отсчета, может, удастся что-то изменить. Чтобы история пошла понятным путем. Может, кому-то станет легко и просто. Тогда этот кто-то все усложнит, чтобы потом сделать по-своему.

Все уже привыкли, что первый урок в понедельник не начинается со звонком. Волков опоздал. Он вальяжно распахнул дверь и громко спросил:

— Это десятый?

— Десятый, десятый, Волков. Или ты уже своих не узнаешь?

Татьяна Семеновна, учитель по литературе, посмотрела на него недобрым взглядом.

— А где практиканты? — опешил Волков, глядя на смеющихся одноклассников — людям всегда приятно, когда кто-то другой попадает в неловкую ситуацию.

— Понабрали студентов! — проворчала Татьяна Семеновна, выравнивая тетрадки с сочинениями, которые она собиралась сейчас обсуждать с классом. — Пацаны безответственные.

— Неправда! — неожиданно для самой себя выкрикнула Ева. — Они хорошие! Они не такие, как вы.

— Ой, смотрите, — протянула Че, — наша Мартышкина влюбилась.

— Ничего я не влюбилась! Зачем говорить, Татьяна Семеновна, когда вы этих людей не знаете?

— Что тут знать, когда они на занятие не пришли? Учитель, как актер, может не появиться на работе только в случае тяжелой болезни.

— Он и заболел, — не отступала Ева.