Он едва успел положить книжку на место. Вошел Куколев с уже готовым планчиком, сели его изучать.

— Сделайте одолжение, — сказал Куколев, — поезжайте к моему брату в качестве официального лица, как-нибудь припугните его полицией и узнайте, там ли Марфа Никитична. Еще лучше, если вы сумеете вернуть ее домой. Может быть, вам это и удастся. Братец у меня с детства трусоват, а вы, насколько мне известно, человек находчивый… Заранее благодарен.

С этими словами он положил на стол перед собой двадцатипятирублевую ассигнацию.

— Что, — не прикасаясь к ней, спросил Иван Дмитриевич, — прямо сейчас?

— Да, голубчик.

— Отчего такая срочность, если вашей матушке ничто не угрожает?

— Моя Оленька сегодня весь день проплакала. Она без бабушки жить не может.

— Извините, Яков Семенович, но за двадцать пять рублей я в это поверить не могу.

— А за сколько можете?

— По крайней мере, за ту сумму, которую унесла Марфа Никитична.

— Хорошо, — вздохнул Куколев, — признаюсь вам честно. В бумажнике вместе с деньгами лежала одна вещица, не предназначенная для посторонних глаз.

— Что же это такое?

— Для вас не имеет значения. Для нее, впрочем, тоже. Но я не хочу, чтобы вещица попала в руки моего брата.

Такая секретность подействовала на Ивана Дмитриевича едва ли не сильнее, чем соблазнительно синевшая на столике четвертная. Наряду с мстительностью любопытство лежало в основе его характера, как замковый камень.

— Ладно, — сдался он. — Красненькую накиньте, и я к вашим услугам.

Просьба исполнена была немедленно: поверх четвертной ассигнации легла десятирублевая.

— И на извозчика, — велел Иван Дмитриевич.

— Прошу.

Куколев добавил к тридцати пяти рублям еще трешницу.

— Ой, хватит ли? Ваньки обнаглели, дерут, ироды.

— Не сомневайтесь. Достанет три раза туда и обратно съездить.

— Верю, верю. Давайте еще рубль, и я готов ехать.

— Рубль-то на что?

— Так. Для ровного счета.

— Двадцать пять, десять, три и один, — сосчитал Куколев. — Получается тридцать девять рублей. По-вашему, это круглая сумма? Тогда уж я вам еще целковый прибавлю, до сорока.

— Не надо, — остановил его Иван Дмитриевич. — Мне приносят удачу те числа, что делятся на тринадцать.

В прихожей он незаметно сунул этот рубль Евлампию, исполнив тем самым свое обещание, попрощался и вышел.

Жена терпеть не могла, когда Иван Дмитриевич вечерами вынужден бывал отлучаться из дому. Даже двадцать пять рублей не смягчили ее сердце и не вырвали у нее прощальный поцелуй. Десятку он утаил, оставил себе на расходы, тем более что она ничего бы не изменила. Жена была из тех женщин, чью любовь и прощение нельзя было купить ни за какие деньги.

Иван Дмитриевич сошел на улицу, дошагал до людного перекрестка, там кликнул извозчика и часов около девяти, сверившись по планчику, уже стучал под воротами опрятного деревянного домика за Охтенской заставой. Не открывали долго. Наконец неласковый женский голос спросил из-за ограды:

— Кто?

— Полиция, — традиционно ответил Иван Дмитриевич.

Калитка отворилась, он увидел высокую, статную даму в домашнем капоте. Возраст ее при вечернем свете определить было трудно.

— У вас что, прислуги нет? — поинтересовался он, предъявляя свой жетон полицейского агента.

— Сегодня суббота. В субботние вечера наша прислуга пользуется полной свободой.

Сказано было тем тоном, каким высказываются заветные политические убеждения, не вполне согласные с линией правительства.

— Ваша фамилия, мадам? Или, простите, мадмуазель?

— Мадам Куколева. Как же так? Стучитесь в дом и не знаете фамилии хозяев?

— Какая приятная неожиданность! — воскликнул Иван Дмитриевич. — Неужели вы супруга Семена Семеновича Куколева?

— Да…

— Того самого?

— Вы знакомы с моим мужем?

— Лично — нет, но весьма наслышан. Он ведь служит по Министерству финансов?

— Да.

— В наше время вопросы государственной экономии касаются всех. Надеюсь, вы не думаете, что в полиции служат сплошь невежды?

— Вот уж не знала, что мой муж пользуется такой известностью среди полицейских.

Иван Дмитриевич кивнул в сторону освещенных окон:

— И он сейчас там?

— Где же ему быть? Час поздний.

— А кто с вами еще?

— Больше никого.

— Деток не имеете?

— Они с горничной на городской квартире…

— Да-а, худо дело.

— А что, собственно, случилось? Что вам нужно?

Иван Дмитриевич понизил голос:

— По нашим сведениям, где-то неподалеку скрывается бежавший из-под караула арестант. Убийца! Страшное, потерявшее человеческий облик существо.

— Господи! — ужаснулась Куколева.

— Мы проверяем все дома вблизи Охтенской заставы, а у вас, я вижу, ни собаки, ни прислуги. Он мог перелезть через забор и спрятаться в вашем саду или в погребе.

— Входите, входите. Я позову мужа.

Через минуту появился Куколев-старший. Это была копия младшего брата, но уменьшенная и как бы усушенная. Начинало темнеть, и в руке он держал зажженный фонарь. Иван Дмитриевич двинулся вперед, супруги — за ним. Пошарили в кустах сирени у забора, заглянули в надворную кухоньку, в погреб. При этом Семен Семенович старался держаться поближе к дому и время от времени говорил:

— Эх вы, полиция! Взятки берете, а разбойники у вас бегают. Пропьянствовали небось!

Жена его, надо отдать ей должное, вела себя с несравненно большей отвагой.

— Ч-черт! — Иван Дмитриевич внезапно хлопнул себя по макушке. — Как же я не предусмотрел!

— Что такое? — забеспокоился Куколев.

— Пока мы тут возимся, этот человек в темноте мог проникнуть в дом. Дверь открыта…

Сказал и понял, что малость переусердствовал: мадам взглянула на него с подозрением. Очевидно, версия о беглом каторжнике, который засел в ее собственном доме, не показалась ей убедительной.

Тем не менее дачку следовало бы осмотреть изнутри. Может быть, Марфа Никитична увидела его из окна, догадалась, кем он послан, и прячется, а супруги по какой-то причине скрывают ее присутствие. Чутье подсказывало, что мадам не стоит верить на слово, а Иван Дмитриевич привык честно исполнять взятые на себя обязательства. Тем более, если заплачено… Он стремительно взлетел на крыльцо. Одна комната, другая, третья. Пусто.

Хозяйка побежала за ним, но остановить его не успела.

— Фу-у! — как бы с облегчением сказал ей Иван Дмитриевич. — Слава Богу, никого.

— Я прочитала на жетоне вашу фамилию, — ответила она, — и завтра наведу справки о вас, господин Путилин, а заодно и о сбежавшем арестанте, если он существует. Кто послал вас ловить его в моем доме?

— Сударыня! Ради вашей же безопасности…

— У меня достаточно связей, чтобы завтра все выяснить у вашего начальства.

— Завтра воскресенье.

— Ну так послезавтра. Боюсь, мы с вами еще встретимся.

— Буду счастлив, — ответил Иван Дмитриевич, отступая за ворота.

Извозчику он велел ждать за углом и всю обратную дорогу запоздало ругал себя за излишнюю старательность. Полученные от Куколева-младшего тридцать пять рублей грозили обернуться не прибылью, а серьезными убытками. За такие дела запросто и со службы полететь.

На звонок вышел сам Яков Семенович.

— Вероятно, — сказал он, выслушав доклад, — Марфа Никитична поехала к ним на городскую квартиру.

— От меня еще что-то требуется?

— Нет, спасибо. Туда я могу и сам съездить, коли мой брат с женой на даче… Спокойной ночи.

На следующий день, в воскресенье, Иван Дмитриевич проснулся в мрачном расположении духа. Спал он отдельно от жены, не спустившей ему вчера отлучки, и на одиноком ложе сильнее мучила мысль об ожидающих служебных неприятностях. И чего так-то старался?

Одевшись, он прошел в детскую, где и подоконник, и стол, и постель сына — все было загажено вольно порхающим по комнате щеглом. Ванечка повадился открывать клетку, чтобы не лишать Фомку свободы. Назвать это новостью для себя Иван Дмитриевич при всем желании не мог, но, поскольку настроение было как с похмелья, птичье безобразие привело его в бешенство. Он ловко накинул на щегла шляпу, схватил бедную птицу и понес к окну. Сей же момент вышвырнуть ее вон из квартиры! Ванечка, проснувшись, завыл, кинулся к отцу. Прибежала жена, которая, видимо, за ночь отчасти осознала свою вину, поэтому, против обыкновения, встала на сторону мужа. Напрасно Ванечка в одной рубашонке падал на колени, рыдал, хватал родителей за руки. Ни мать, ни отец не поддались на его мольбы, слезы и клятвенные заверения никогда-никогда не выпускать щегла из клетки. Пакостник Фомка присужден был к изгнанию. Правда, сжалившись над сыном, Иван Дмитриевич уступил ему в одном: согласился отпустить Фомку не в городе, а в его родной стихии.