В этот момент позвонили у дверей.

Жена пошла открывать и вернулась вместе с Евлампием, доверенным лакеем купца Куколева, нанимающего квартиру в том же доме и в том же подъезде. Иван Дмитриевич жил на третьем этаже, а Куколев на первом.

— Яков Семенович покорнейше просят вас пожаловать к нему по важному делу, — сказал Евлампий.

Ванечка горько рыдал на груди у матери, метавшей на Ивана Дмитриевича холодные молнии из-под соболиных бровей, так что он даже и обрадовался возможности улизнуть из дому. В другое-то время не преминул бы соблюсти достоинство и попросить уважаемого Якова Семеновича самому пожаловать в гости.

На площадке, поворачивая ключ в замке, стоял Гнеточкин, гравер Академии художеств, тоже сосед. Иван Дмитриевич квартировал с ним дверь в дверь.

— Прогуляться? — спросил Гнеточкин. — Надо, надо по такой погоде. Благодать! Чем-чем, а бабьим летом Господь нас в этом году не обделил.

Ниже попались навстречу другие соседи: акцизный чиновник Зайцев с супругой и двумя дочерьми на выданье, унылыми девицами, чего никак нельзя было сказать об их матери. Это была пухлая болтливая дамочка лет под сорок. Она постоянно строила Ивану Дмитриевичу глазки, на лестнице норовила зацепить турнюром, а с его женой разговаривала, как с прислугой.

— Погода-то, а? — сказал Зайцев. — Прямо шепчет.

— Что шепчет? — спросил Иван Дмитриевич.

— Кому что, — загадочно улыбнулась мадам Зайцева. — Каждому по его годам.

Когда спустились на первый этаж, Иван Дмитриевич поинтересовался:

— Что у вас там стряслось?

— Про то вам Яков Семенович сами доложат, — отвечал Евлампий. — Нам не велено.

— А ежели я тебе целковый дам?

Вопрос был задан почти машинально. После нескольких лет службы в полицейских агентах Иван Дмитриевич приобрел привычку на всякий случай испытывать, насколько преданы хозяину его слуги, можно ли из них чего-либо вытянуть.

— Нам не велено говорить, что старая барыня пропала, — тут же и раскололся верный Евлампий.

— Марфа Никитична?

— Она… Целковик-то у вас при себе? Али ворочаться будем?

Теперь Ивану Дмитриевичу стало жаль рубля. Тайна того не стоила. И чего, спрашивается, не утерпел? Через пять минут так бы узнал, бесплатно.

— Целковик? — удивился он.

— Обещали дать, ежели скажу.

— A-а! Молодец, что напомнил. Вот жалованье получу, тогда и дам.

Евлампий надулся, но промолчал. Он открыл дверь, Иван Дмитриевич вошел уверенно, как званый и желанный гость, но Куколев, против ожидания, встретил его не у порога, а в гостиной.

— Присаживайтесь куда хотите, — деловито предложил он, быстрым жестом предоставляя на выбор кресло, диван и ряд стульев у стены.

Иван Дмитриевич подумал и сел на стул.

Обстановка в гостиной была генеральская: бронза, хрусталь, дорогие обои. По стенам картины в богатых рамах, гравюры. О том, что хозяин происходит из династии заволжских староверов, свидетельствовало разве что отсутствие пепельниц на столах и столиках. Давным-давно отрекшись от веры предков, Куколев унаследовал их ненависть к табачному зелью.

— Я к вам по-соседски, — сказал он. — Выручайте, голубчик, а то прямо не знаю, что и делать. Пропала моя родительница. Вчера после обеда вышла подышать воздухом и с той поры не возвращалась.

— Марфа Никитична? — уточнил Иван Дмитриевич.

— У меня одна мать.

— И вы все еще не обратились в полицию?

— В этом нет нужды. Я думаю, мы с вами столкуемся по-соседски. По правде говоря, я не боюсь, что моя мать стала жертвой грабителей. Кому нужна старуха на седьмом десятке! Драгоценностей она не носит, если не считать обручального кольца, и одевается, сами знаете, как простая мещанка. Моя дочь стесняется ходить рядом с бабушкой по улице. Носит всякое старье, а заставить ее надеть приличную вещь совершенно невозможно. И в комнате у нее одна рухлядь. А попробуй выброси! Крик, скандал.

— У меня с тещей та же самая история, — кивнул Иван Дмитриевич.

— Значит, вы меня понимаете. А то вон Зайцева всем рассказывает, будто я мою мать держу в черном теле.

— Что ее слушать! Известное колоколо.

— Так вот, после исчезновения Марфы Никитичны я обнаружил, что она зачем-то взяла с собой пуховый платок и надела теплый салоп, который я подарил ей два года назад. Заметьте, все эти годы она его ни разу не надевала, донашивала старый. Этот был презираем за какие-то еретические пуговицы и лежал у нее в сундуке, как в могиле. А вчера вдруг понадобился! Кроме того, она прихватила из моего бюро бумажник с деньгами.

— И много там было денег?

— Много не много, а триста рублей было.

— Иными словами, вы думаете, что Марфа Никитична не пропала, а сбежала. Я вас правильно понял?

— Абсолютно! Видите ли, у меня есть старший брат Семен. Он, как и я, после смерти отца перешел в православие, окончил Демидовский лицей и служит сейчас по Министерству финансов. Но дело в том, что мы с ним не поддерживаем никаких отношений. Почему так случилось, история длинная и, поверьте, скучная. Однако Марфа Никитична частенько бывала у него, я этому не препятствовал. А теперь она, видимо, назло мне решила поехать к старшему сыну.

— Почему вдруг?

— Вообще-то у моей матери все и всегда — вдруг. Но именно вчера утром у них вышло недоразумение с Шарлоттой Генриховной.

Это была жена Куколева, тощая экзальтированная особа годков этак под тридцать пять. Разница в возрасте между супругами составляла добрый десяток лет, но оба казались ровесниками. Шарлотта Генриховна была женщиной непредсказуемой. Встречая жену Ивана Дмитриевича, она то надменно смотрела мимо и неделями даже не раскланивалась, то в один прекрасный день налетала на нее с объятьями, поцелуями, предложениями, чтобы ее Оленька непременно дружила с Ванечкой, он чудесный мальчик, чудесный. Впрочем, единственной настоящей ровней себе во всем доме она признавала только барона и баронессу Нейгардт, живших в соседнем подъезде.

— Они с Марфой Никитичной нередко ссорились из-за разных домашних пустяков, — пояснил Куколев. — На сей раз причиной послужила новая скатерть. Одна хотела застелить ею один стол, другая — другой. Кто за какой стоял, я так и не разобрался.

— И что же вы от меня хотите? — спросил Иван Дмитриевич.

— В это время года, пока еще тепло, мой брат обычно живет с семьей на даче за Охтенской заставой. Где в точности, не скажу, я у него там никогда не бывал. Но мать рассказывала, так что примерно представляю. Проезжаете заставу… Нет, надежнее будет нарисовать планчик. Посидите, я принесу бумагу и карандаш.

Слегка подволакивая правую ногу — он был хром от рождения, — Куколев пересек гостиную и вышел в коридор, откуда донеслось шипение Шарлотты Генриховны:

— Почему ты не сказал этому сыщику, что твоя мать кидалась на меня с горячим утюгом!

— Тише! Лотточка, я тебя прошу…

Двойной шепот передвинулся куда-то в глубину квартиры. Иван Дмитриевич прошелся по комнате, перебрал стопку книг на маленьком столике у окна. Все это были сочинения по коммерции. От нечего делать он взял одно из них — томик под названием «Таможенные пошлины во Франции при короле Людовике XVIII», небрежно полистал и ахнул: в конце книжки имелись вклеенные страницы с дамочками в непристойных позах. Кровь быстрее побежала по жилам. Воровато поглядывая на дверь и прислушиваясь, не идет ли Куколев, Иван Дмитриевич начал рассматривать картинки. Одна дамочка опускала с плеча лямку бюстгальтера, другая игриво поднимала край пеньюара, третья натягивала чулок, четвертая, в спущенных, как у дитяти, чулочках, нежно баюкала у груди собственные подвязки. Пятая, шестая… Все были пухленькие, чернявенькие, как мадам Зайцева, но Иван Дмитриевич с некоторым сожалением отметил, что позиции, в которых за ними подсмотрел художник, еще достаточно невинны, словно это не развратные женщины, не куртизанки, а всего лишь девицы, донельзя истомленные своим целомудрием и страстно мечтающие от него избавиться. Казалось, они не перед мужчиной раздеваются, а репетируют, чтобы впоследствии не оплошать, перед зеркалом в девичьей спаленке. Да и то под такой обложкой им можно было позволить себе несравненно большие вольности.