Опять этот язвительный тон. И ни разу не улыбнется, не моргнет. Эти его глаза – два куска зеленого стекла – все время смотрят в глаза дону Пьерино.

Священники не заключают соглашений, комиссар. Они не могут откровенничать по своему желанию. В этом смысле они не принадлежат самим себе. Но они ни на кого не доносят. Я не стану шпионить ни за одним беднягой, с которым случилось несчастье.

– А, понимаю! Лучше, чтобы этот бедняга отправился на каторгу, возможно, из-за чьего-то недосмотра. А виновный пусть себе ходит по улицам и совершает преступления. Вы правы, падре. Я хочу сказать, что поищу себе других помощников.

Майоне удивился, он редко слышал, чтобы Ричарди говорил так долго. Бригадир плохо понял смысл диалога, но чувствовал, что комиссар сейчас пребывает в самом мрачном настроении. Этот маленький священник, с виду спокойный и мирный, покачивающийся с пятки на мысок, сложив на груди руки, поставил Ричарди в трудное положение. Бригадир походил на охотничьего пса, которому не терпится ринуться по следу добычи. По его мнению, эти двое только зря теряли время. Однако дома сидел шурин, который не слишком торопился вернуться к себе.

– Нет, комиссар, – ответил дон Пьерино. – Этого я не хотел сказать. Я предоставлю вам любую информацию, которую вы пожелаете получить. Но не просите меня – ни сейчас, ни позже – обвинить кого-нибудь. Ваше правосудие – суд людей. А я имею дело с другим судом – с тем, который умеет не только наказывать, но и прощать.

– Я не стану нарушать границы вашей области, падре. Но не позволю и вам нарушить границы моей. Жду вас завтра утром в моем кабинете, в полицейском управлении, в восемь часов. Прошу вас, не опаздывайте.

Не дожидаясь ответа, он повернулся и ушел. Майоне, погруженный в свои мысли, еще минуту смотрел на священника, потом покинул театр вслед за Ричарди.

Было уже одиннадцать часов, когда сыщики вышли из боковой двери. Но, несмотря на это, у входа Ричарди ждала толпа любопытных и журналистов. Их не остановил даже бешеный ветер, насквозь продувавший портик. Майоне прошел вперед и стал решительно теснить в сторону тех, кто преграждал путь комиссару, желая вытянуть из него комментарий для вечерних газет. Сам Ричарди даже не поднял взгляда. Он привык не обращать внимания на живых и мертвых, которые звали его, хотя всегда слышал их.

За время короткого пути до управления друзья мало говорили между собой. Майоне и так прекрасно представлял себе, каким образом пойдет расследование с завтрашнего дня. Они будут выяснять, как потерпевший провел последние часы своей жизни, опрашивать возможных свидетелей. Бригадир знал метод комиссара. Ричарди как одержимый отслеживал передвижения, ситуации, слова, которые могли бы указать ему верный путь. Ближайшие дни будут утомительными. Майоне надеялся, что хотя бы шурин уже ушел из его дома.

Дойдя до особняка, где помещалось полицейское управление, Ричарди кивнул бригадиру на прощание и пошел вверх по улице Толедо. Шел он быстро, втянув голову в плечи, потому что ветер дул ему в спину. В другое время года в городе в этот час еще звучали песни и голоса, но сейчас царила тишина. Ветер разносил по улице открытки и листы газет. Они кружились в качающихся пятнах света, которые отбрасывали подвешенные к электрическим проводам фонари. Стук шагов комиссара по камням тротуара аккомпанировал стонам ветра, который без всякого ритма и порядка взвывал то в подъезде какой-нибудь лавки, то в воротах старинных дворцов. Мертвец с площади Карита продолжал терять кровь и мозг и снова сообщил комиссару, что никогда не отдаст вору свои вещи. Ричарди не удостоил его взглядом.

Комиссар размышлял. Открытое окно и такой холод в гримерной человека, который должен был беречь свой голос и опасаться сквозняков, – бессмыслица. Чистое пальто на запачканном кровью диване – бессмыслица. Белый, без единого пятна шарф на полу – бессмыслица. Полосатая подушка, единственная из всех, без единого пятна крови – бессмыслица. Закрытая дверь – бессмыслица.

А если все это вместе имеет смысл?

На углу улицы Сальватора Розы мальчик-призрак снова спросил, может ли он спуститься вниз поиграть. Бедные изломанные кости! Этот образ стал тускнеть. Может быть, он исчезнет совсем и мальчик спокойно уснет вечным сном. Ричарди пожелал себе, чтобы это случилось поскорее.

Он пришел домой.

Роза Вальо, семидесяти лет, родилась вместе с Италией, но не осознавала этого ни когда родилась, ни потом, всегда почитая родиной Семью. Она была сильным и решительным стражем этой Семьи.

Когда Роза вошла в дом баронов Ричарди ди Маломонте, ей было всего четырнадцать лет. Ее, десятую из двенадцати детей в семье, баронесса выбрала без малейшего сомнения.

Роза помнила этот день, как вчера. Высокая светловолосая женщина, улыбаясь, договаривалась с отцом о цене за нее. Роза стала подругой сына хозяев, который был лишь немного старше ее, они дружили, пока он не уехал учиться в Неаполь, где и остался надолго. Роза обладала живым умом и потому скоро стала связующим звеном для всех членов хозяйской семьи в большом доме в Фортино. Когда умерли сначала старый барон, а потом баронесса, Роза продолжала вести дела в доме так, словно хозяин и хозяйка уехали куда-то и каждую минуту могут вернуться.

Вместо них вернулся сын, теперь ему было уже сорок, он привез свою супругу. Вечером того дня, 25 марта 1931 года, хлопоча на кухне и в очередной раз вздыхая по поводу того, что ужин все еще не готов, Роза подумала о новой хозяйке – «его девочка», и на ее губах мелькнула улыбка. На самом деле маленькой баронессе Марте было уже двадцать лет, но она действительно выглядела как подросток – тонкая, хрупкая, черноволосая, с такими зелеными глазами, что их цвет покорял душу. И сколько же в них таилось боли!

Роза неоднократно спрашивала себя, откуда эта боль в глазах молодой баронессы. Хозяйка имела все, что хотела, – уют и покой, достаток, любящего мужа. Но, сопровождая хозяйку во время долгих прогулок, Роза чувствовала, что боль идет вместе с ними. Они шли по сельской местности возле Фортино, мимо крестьян, которые при их приближении прекращали работать и снимали шляпы, противно и резко пахло козами, а за спиной, на шаг позади, неотступно следовала боль. Может быть, баронесса что-то вспоминала или оплакивала?

Баронесса Марта говорила мало, но нежно улыбалась Розе, а иногда гладила ее рукой по лицу, словно это она на двадцать лет старше, а не наоборот.

Роза вспомнила то октябрьское утро последнего года девятнадцатого века, когда баронесса, сидя на скамейке террасы и вышивая, подняла на нее взгляд и сказала:

– Роза, с завтрашнего дня мы начинаем шить простыни для колыбели.

Вот так, просто. С того дня Роза стала няней Розой и останется ею до конца жизни.

– Ты же знаешь, я не хочу, чтобы ты ждала меня и не ложилась. Для тебя уже поздно, ты должна спать.

Ричарди чувствовал, как домашнее тепло понемногу вливается в его продрогшее от ветра до костей тело. Пахло дровами, горевшими в печи, с кухни тянуло чесноком, фасолью, растительным маслом. Лампа под уютным абажуром рядом с его креслом включена, на подлокотнике кресла лежит газета. В спальне дожидаются фланелевый халат, тапочки из мягкой кожи. Сетка для волос. «Няня позаботилась», – подумал он.

– Как вы это представляете, я пойду спать и оставлю вас голодным? Я что, не знаю, что вы ложитесь в постель голодным? И носите все время один и тот же костюм и рубашку, если я не положу вам свежие на кровать? Это ненормально – мужчина в тридцать лет без женщины и в наше время, когда мужчин чуть ли не арестовывают за то, что они холостые. А в городе столько красивых девушек. Чего вам не хватает? Вы красивый, богатый, молодой, известный. Устройте меня в приют для стариков и начинайте спасаться от одиночества.

Ну наконец-то! Наставление закончилось! Комиссар, успевший за это время сесть за стол, старался даже не дышать, пока слушал эту бесконечную речь. Надо было дать няне высказаться, а у него была намечена встреча, на которую он уже сильно опоздал.