Ударил кулаком по верхушке пенька, отломил его, бросил в ведерко и заторопился в кузню. Шел вроде бы не спеша, а ноги несли его по сыпучему песку как на пожар. Одышки не чувствовал, и что сердце, того и гляди, наружу выскочит, тоже не замечал…

Да ведь и то сказать — случай-то этакий не каждый день подвернется. Может, единственный в жизни он! Сколько годов кузня стоит на месте этом, сколько угля пожег в горне Тихон! Углем пользовался древесным, а к углежогам ехать надо за тридцать верст да опять же деньги платить. Случалось, дрова покупал, сам в лесу кученки закладывал, сам выжигал. А тут — на тебе, выходит, что кузня-то прямо на каменном угле стоит. Бери его да в горн бросай. Не чудо ли! Сколь богат и щедр Урал-батюшка.

Сунув на место ведро с песком, Тихон бросил уголь к горну, разбил его железной клюкой на несколько частей, сложил куски на потемневшие угли в горн и принялся раскачивать мех.

Красно-синее пламя, ощетинившись маленькими язычками, начало расти, облизывать кромки каменного угля. На них появились бисеринки ярко-красных точек, превращавшихся постепенно в очаги огня.

Горит! Горит жарким пламенем найденный уголь. Тихон потянулся было к лемеху, чтобы сунуть его в горно. Однако не дотянулся, бросил все и заковылял к новой своей избе.

Второй год братья Рословы жили порознь: Мирон с семьей и дедом Михайлой — в одной половине нового дома, Тихон — в другой, а Макар, как и обещал дед, остался в старой избе, по соседству с Кириллом Дурановым. Хозяйство разделили — по две коняги на пай досталось: у Мирона, стало быть, шесть лошадей во дворе, потому как и дед с ним остался, и Васькин пай туда же отошел пока.

Никому ничего не сказав, заложил Тихон карюю кобылу Машку в телегу с коробом, бросил в короб лом да лопату и подался к своей находке.

Всего четверти на полторы-две снять песок-то пришлось, а там показалась большущая черная глыба угля. Водой берег-то подмыло, и выставила напоказ богатство свое земля-матушка. Орудуя то ломом, то лопатой, скорехонько Тихон целый короб угля накидал — Машка едва с места воз этот стронула.

Только управился Тихон с углем, кобылу на место увел и приладился у верстака закурить, а тут — вот он и Иван Васильевич. Вдвое согнувшись, едва влез в низенькую дверь — сразу будто бы тесно в кузне стало, и, поглаживая раздвоенную пышную бороду, загудел:

— Готовы небось лемеха-то, Михалыч?

— Нет, Иван Василич, не готовы, — ответил, не смутившись, Тихон. — И не только погодить придется, коли время есть, а и пособить бы надобно, молотобойца-то у меня нету, а подварить без него несподручно.

Смирнов глядел на Тихона, словно не узнавая его. Будто бы тот самый Тихон и в то же время не тот. Да и с какой стати мужик его, казака, брата станичного атамана, запанибрата принял? Плевого заказа больше чем за полдня не выполнил да еще пособить просит. И даже не просит, а вроде как обязывает. Уж не забыл ли чести, оказанной всей их мужицкой семье? Землицу-то снова им арендовал, справному хозяину отказать пришлось. А к Прокопию Силычу тоже ведь кое за чем поклониться порой дела загоняют…

Ничего этого казак не сказал, только в уме перевел да лукаво покосил взглядом и вымолвил:

— Глаза-то с чего у тебя, Тиша, эдак масляно горят, ровно с любовницей на пасху похристосовался, ровно кралю поцеловал, а?

— Нет, Иван Василич, христосоваться ни с кем не доводилось, а вот клад я нашел, — выпалил Тихон и, взяв один из отобранных для показа кусков угля, подал Смирнову. — Вот чего мне в руки далось.

— И где же такой клад тебе открылся? — спросил Иван Васильевич, ухватив огромной пятерней кусок угля и поворачивая его в вытянутой руке и так и этак, словно близорукость мешала ему разглядеть что-то скрытое в нем. — За морем, сказывают, телушки по полушке да перевоз — рупь.

— В том-то и секрет весь, что не за морем, а тута вот, прямо под нами, — задыхался от радости кузнец, — чуть не в горне́, из-под берега наружу сам вылез клад.

— М-мм, — изумленно протянул Смирнов и умолк, бережно положив уголь на тупой конец наковальни.

Тихон, довольный растерянностью казака, уложил в горн лемех поудобнее, подсыпал угля каменного и собрался качнуть мех, да Смирнов остановил:

— Погоди, Михалыч, успеется. — Подошел к верстаку, привалился к нему, не боясь испачкать шаровары с лампасами, — верстак жалобно пискнул. — И чему же ты рад, голова? — глухо спросил.

Тихона будто ледяной водой окатили.

— Да как же не радоваться, коль богатство эдакое чуть не во дворе у себя открылось?

— А это вот, кажись, и есть самое плохое, что чуть не во дворе.

— Шутишь ты, никак, Иван Василич, — обиделся Тихон.

— Не шучу и тебе не советую шутить этим делом…

— Что-то не пойму я тебя, Василич.

— Поймешь, голова садовая… Ты, что же, сам клад этот разрабатывать станешь али по-другому как распорядишься?

Тихон, обалдевший было от радости открытия клада, впервые сообразил, что дело это действительно не простое — уголь-то взять.

— Мм-да, — вздохнул он, — видит око, да зуб неймет.

— Може, у Михайлы Ионовича мешок золота припасен, чтоб тута вот, на месте кузни, шахту заложить, а? — усмехнулся Смирнов. — Али сам, как из кладовой, всю жизню станешь брать уголь?

Тихон молчал, с горечью сознавая, что никакого клада не оказалось вовсе — призрак один. А Смирнов, глядя, как вытягивается у мужика лицо, как никнут и сужаются плечи, озорно хохотнул, поправив ус, легонько хлопнул по кожаному картузу Тихона, как мальчишку, и заговорил наставительно:

— Эх, мужики вы простаки — вся рословская порода! И грабят вас, и обманывают, а вам никакая наука не впрок — так и живете с разинутым ртом… Ну, чего на меня уставился? Небось, обидными слова мои кажутся?

— Да не больно ласково учишь… Ну, поучи, поучи, коль так.

— И поучу. Не серчай, Михалыч. Я бы на твоем-то месте не токмо радоваться, — засыпал бы ту ямку, притоптал, чтоб никакой водой не вымыло, да ни единой душе и не промолвил. Отцу бы родному не сказал!

— Эт отчего же так-то?

— Да все оттого, — рассердился казак не на шутку. — Донесется молва до городских тузов, нагрянут они сюда и подавят вас, как мурашей. Жить вам надоело спокойно, что ли?

Понял Тихон, что безобидная эта ямка, из какой он воз угля накопал, может обернуться подкопом не только под его двор, а под весь хутор. Что мужики-то скажут?

— Ну ладноть, Иван Василич. За науку спасибо, а лемеха-то все же давай наварим — они понадежнее мого клад подымут.

— Верно сказал ты, Михалыч, — поддержал Смирнов и, легонько отодвинув кузнеца к горну, принял роль молотобойца, стал качать мех. — Лемеха силу земли-матушки раскроют, хлебец родится — это и есть заглавный клад хлебороба.

Поправляя клюкой уголь в горне, Тихон перебирал в мыслях сказанное Смирновым и все больше убеждался в правоте его слов. Да более того, сам увидел, что ему-то, Тихону, и всей семье Рословых никакой корысти в том кладе нет.

После, когда уехал Смирнов, — а уехал он уже в сумерках, — Тихон все прикидывал, как же дальше-то быть. С одной стороны, казалось ему, что прав казак, — не клад это обнаружился, горе одно, а с другой — как-то в голове не укладывалось, чтобы посланный богом дар обернулся лихой бедой. На всякий случай, когда стемнело совсем, спустился кузнец под яр, засыпал ямку и место это заровнял. Теперь, если ветерок подует с нужной стороны, к утру совсем незаметно станет, что копано тут было. А место-то все-таки для себя приметил по щели в яру.

Поднявшись кружным путем, завернул Тихон в кузню, выбрал уголек с гусиное яйцо, сунул в карман и, не заходя домой, напрямик подался к своим. Смирновский совет хорош, да есть в нем изъян какой-то.

Дед Михайла сидел на широкой лавке возле стола, поставив клюку между ног и сложив на нее сухие жилистые руки. Едва Тихон отворил дверь и переступил порог, Михайла Ионович подал голос навстречу:

— Ты, что ль, Тиша?

— Я, батюшка… Мирон-то где?

— На дворе гдей-то. По делу ты аль так, повидаться?