Словно опомнившись, кто-то из мужиков потянул Настасью. Но она подхватила сына на руки, приникла ухом к груди — не билось там родное сердечко, онемело и затихло.

— Господи, царица небесная, матушка! Да за какие же развеликие грехи нам эдакое наказанье! — надрывно, с визгом голосила Настасья.

Мужики, оттеснив ее, стали поднимать Тихона. Он легонько застонал, как спросонья, хрипло попросил:

— Ногу, ногу полекше…

Правая нога от колена висела безжизненной плетью. Мирон осторожно приподнял ее на полусогнутых руках и так, сгорбившись, пошел, подлаживаясь под короткий, гусиный шаг мужиков. За ними с драгоценной своей ношей, окруженная бабами, шла и в голос причитала Настасья — измученная, истерзанная бедами, в обгорелой одежде, сбившемся платке. И не поймешь, куржак ли осыпал растрепанные волосы, или пепельная эта серость прилепилась к ним навечно.

Уже начинал заметно проступать рассвет, когда Макар, услышав во дворе раздирающий душу бабий крик, велел племяннику:

— Ну-к сходи, Степка, глянь, чего там еще стряслось.

И только отошел Степка — вот они, лихие грабители, опять ураганом летят. На этот раз Макар заметил их вовремя и успел прикинуть, как лучше отбиться: трех передних, что наметились объехать его с левой руки, от степи, отпугнул сначала, а потом волчком оборотился на другую сторону и, обозлившись, не утерпел — запустил-таки вилы в последнего. Попали они рожками, надо полагать, в ногу всаднику, да и лошадь, видать, пырнули чуток: взвизгнула она, и верховой охнул.

— Ентот уж, знать, не прискачет больше, — ворчал Макар, подымая упавшие вилы.

— Ветерка запрягать надоть, — сообщил вернувшийся Степка, утирая варежкой нос.

— Зачем?

— Дядь Тихон упал сверху на ледяную шишку — ногу переломил. — Голос у Степки заметно дрогнул, полные розовые губы повело концами вниз. — А Гришу… насмерть… уби-ило! — залился горькими слезами Степка, отворачиваясь от Макара и размазывая их варежками по лицу.

— Ты чего плетешь? — всполошился Макар. Он было собрался закурить, оторвал на закрутку бумаги, но бросил ее, сунул в карман кисет и, вертя свой ус, приступился к Степке: — Кого убило? Говори толком!

— Н-ну, Гри-и-шу нашего, ну, дядь Тихонова.

Ребятишек в доме была целая пропасть, и взрослые нередко в семейной сутолоке путали имена даже своих детей, но Макар никак не мог взять в толк, с чего, с какой стати, чем убило этого смышленого ласкового парнишку. Стало быть, его уже нет?

— Давай, Макарушка, отцепляй Ветерка, — заговорил, подошедши, Леонтий Шлыков. — Тихона в город везть надоть — так и отлетело у его полноги, и парнишку его пришибло, стал быть…

Пока Макар освобождал жеребца от цепи и отвязывал повод, Леонтий глубокомысленно вещал:

— Не побегеть уж Тихон Михалыч, нет, не побегеть! В кузне стоять будет, а в полю не побегеть… Эх и петушка вам светлого подпустил ктой-та, м-м-м! На весь хутор посветил ночку. Не иначе, сусед ваш — больше некому. Тут и к бабке ходить не надоть: все на виду… Гы-ы, — вдруг осклабился Леонтий, — и ведь, скажи ведь, лягушка ему холодная в рот, сам же и гасить пособляеть, х-хо!

— Он чего, тут, что ль? — еле разжимая побелевшие губы, спросил Макар и подал Леонтию повод.

— Тута, лихой кобелина, тута! Сживает он вас со свету…

Вскоре совсем рассвело. Человек десять мужиков взяли колоду и легко понесли ее на прежнее место в пропахшую дымом и гарью конюшню. Макар, осунувшийся и посеревший за ночь, шел за ними, тяжело переставляя стылые ноги. Он бы и прошел так, не заметив Кирилла. Но тот, стоя возле крыльца, дерганул из цигарки полную затяжку, громко спросил:

— Чего, сусед, отстоял свой пост? — И ощерил белые, как репа, зубы. — Замерз небось…

Макар, напитанный лютостью, враз ощетинился весь и, ни слова не говоря, остервенело взмахнул вилами, целясь Кириллу в голову. Ладно, что погодился рядом Филипп Мослов: перехватил черенок и отшиб его — вилы пошли выше головы Кирилла Платоновича.

— Свою-то башку побереги да об детях подумай, — убийственно спокойно сказал Филипп, ровно ледяной водой окатил.

— Ты чего, шалопутный, сбесился, что ль! — не сразу зашипел Кирилл. Сперва в него вроде бы молоком плеснули — побелел, а потом все лицо пошло бурыми, аж задымившимися пятнами. Тогда-то вот и зашипел он.

— Изверг ты! Лампир! Кровосос! — у Макара обветренное лицо с волосами по цвету сравнялось, сверкали на нем только лютые глаза.

Кирилл затянулся еще разок махоркой, сузил веки, зло швырнул Макару под ноги толстенный окурок, так что искры посыпались, словно тут новый пожар занимался, и пошел прочь, ни на кого не глядя.

Собравшиеся в кучу мужики проводили его молчаливым взглядом. Злобились все, но ведь не то что в одиночку — всем хутором его не враз одолеешь: не дастся он, вывернется. Везде у него дружки-приятели, да не из простых мужиков. У него и в городе, в полиции все замазано да задарено.

— Как же ему не воровать, коли некому унять, — в тишине высказался Леонтий Шлыков, когда Кирилл скрылся за воротами.

Из избы выносили Тихона, завернутого в большое стеганое одеяло, спеленатое опоясками. Мужики у крыльца расступились, давая дорогу. Тихона уложили в розвальни на солому, покрытую большущим овчинным тулупом. На кряслинах розвальней по обе стороны у ног Тихона умостились Мирон и Марфа. Проводить Тихона вышли из избы почти все.

Настасья, неузнаваемо изменившаяся за эту ночь, охрипшая от рева и совсем потерявшаяся, вышла во двор без платка, накинув на плечи чью-то поддевку. Волосы ее оставались неприбранными, и теперь, при свете дня, люди посматривали на нее с состраданием, видя, что серебристый иней прикипел к ним навечно.

— Все, что ль, простились? — спросил дед Михайла, обводя столпившихся вокруг саней мужиков и баб слепым взглядом.

— Все, батюшка, все. Пущай едут, — заторопила Дарья. Она совсем не походила на ту сочную, крепкую, пышущую здоровьем бабу, какой была два дня назад.

— Ну, с богом! — благословил дед.

А Кирилл Дуранов, придя домой, не раздеваясь и даже не сняв шапку, сел за стол, потребовал у Василисы выпить и закусить.

Василиса по многим приметам догадывалась отчего случился у соседей пожар, но знать этого наверняка не могла: не посвящал ее муж в такие дела. Она слышала крик Настасьи, видела пламя над задним двором у Рословых и побаивалась, как бы не перекинулось оно к ним, Дурановым. Но погода стояла безветренная, и опасения оказались зряшными.

— Чего у их сгорело-то? — робко спросила Василиса, проворно собирая на стол.

Кирилл вместо ответа налил полный стакан водки, опрокинул его в рот — не поморщился, не крякнул, не закусил — как воду. И опять углубился в думы. Редко постигали его неудачи в таких делах. А тут вышел совсем пустой номер, только шуму наделали. И ведь как все просто казалось, убедительно: пожар, хозяева шалеют с перепугу, рубят повода, снимают эти чертовы цепи, выгоняют лошадей на улицу — лови их и веди куда надо.

И на улице ни одна лошадь не оторвалась с привязи — крепко делает кузнец. Но как же случилось, что на каждую свою замашку получил он отмашку? Выходит, что знали Рословы об его намерениях? Но как, откуда? На картах им, что ль, сгадали? Не могли же свои ребята сказать, не в их интересах это. А больше ни единая душа не знала. Или знал кто?

«Землерои! Чертомели! — зло думал про мужиков Кирилл Платонович. — Ишь ведь, горбом в люди вылезть норовят! Ха-ха! Да где же вам за целое лето, мурашам, заработать, сколь я за одну ночь урвать могу! И рубаха не сопреет от поту… И ведь еще голос подают, шипят, кроты слепые, черви землеройные! Макар-то как осмелел — чуть вилами не спорол, паршивец!.. А кто ж все-таки оберег-то их, а? Н-ну, погодите вы у меня!»

Кирилл Платонович даже зубами заскрипел и выпил еще стакан водки. Кто же этот человек? Вот бы над кем распотешился Кирилл Дуранов, ежели б узнал!

Такой же вопрос, только с совершенно противоположным чувством задавали себе и дед Михайла, и Макар, и Мирон в дорожных думах своих, и даже Тихона не раз занимал этот вопрос, когда хоть чуть унималась боль.