Манюшка было сникла, прохваченная жалостью к невезучему мужу, но враз глаза у нее расширились, будто проглотила что непотребное, догадалась: не во всем виновата волчья глотка, если этот волк и взаправду был.
— Постой-постой, — врезалась она в трескотню Леонтия. — Эт чего же, и пряники, и сахар, стал быть, волк съел?
— Съел…
— И чай он же, зубастый, стрескал?
— Он и есть…
— И си-и-итец на кофту?! — взвизгнула Манюшка, вцепившись в жиденькие, редкие, подстриженные в кружок волосы Леонтия. — И воду наговоренную, стал быть, ему же выпоил, плюгавый ты ирод! А сам, чать, молочко от бешеной коровки хлебал!
— Ма́нюшка-а! — взвыл тоненько Леонтий, понимая теперь, что не уйти от расплаты, только бы полегче обошлось. Ради этого и сделал ударение на первый слог в слове «Маню́шка». А такое после молодости редко случалось. — Ма́-анюшка, привез я тебе наговорной водицы… Вот, вот она, тута! — Он с трудом освободился от цепких ее пальцев, дрожащей рукой достал из кармана сороковку. Подал.
— На, попей, Ма́нюшка, враз полегчает.
Измученная болезнью и обессиленная только что случившимся, она горько всхлипывала, превратившись в жалкую, обиженную сироту. Принимая бутылку, безнадежно сетовала:
— Всего навезть сулилси, да на бок свалилси. Ишь ведь ты, врать-то сколь здоров! Весь пост на одной горькой редьке теперя сидеть…
— Чего ж тут поделаешь, — поддержал Леонтий, сызнова толкая ногу в снятый пим и одновременно снимая с гвоздя шубу. — Эт ведь масленка боится горькой редьки да пареной репы, а к великому посту они в самый раз будут…
— Ты кудай-то? — встрепенулась Манюшка.
— Баньку подтопить надоть. Волк-то ведь, он ведь, пес его задуши, не шутит. Кусается. Рану подмою теплой водицей. — И хлопнул дверью.
Не мог знать Леонтий, что день этот, начатый столь неудачно, закончится еще большей бедой для его семьи. И подкатится она незаметно. Никто и не догадается, что ребята — Ванька с Гришкой — не просто воз соломы привезут, а с неизлечимой Ванькиной болезнью приедут.
Пока родители не очень ласково объяснялись между собой, ребятишки тоже не дремали. То, что отец дал им по леденцу, их, понятно, не могло удоволить, ибо месяцами не бывало у них во рту такого яства. Потому Яшка, остроносый и смуглый, как татарчонок, малец, лет одиннадцати, вскочил с лавки и, засунув руку в тощий кулек, умыкнул из него горсточку леденцов. Начался дележ. Яшка, будучи постарше и похитрее, деля добычу, всякий раз норовил положить себе леденец побольше, покрупнее, а Семке доставались самые тощие, крохотные. От этого и кучки на лавке получились явно не одинаковые. Тогда Семка, сидевший с краю, левой рукой схватил большую кучку, а правой треснул брата по макушке и резво соскочил с лавки.
И тут случилось совсем непредвиденное. Вместо того чтобы догнать Семку и поддать ему хорошенько, как и должно быть, Яшка, вроде бы поперхнувшись и малость побледнев, страдальческим полушепотом, унизительно-ласково и заискивающе залепетал:
— Сеня! Сеня! Сядь! Сядь! — говорил он с придыханием, будто обливали его холодной водой, и почему-то боялся пошевелиться.
Семка таращил на него голубые глаза и, ероша темно-русые волосы, никак не мог понять, с чего это Яшка сделался таким ласковым.
А виной всему оказалась проклятая лавка. Всего-то и «мебели» в избе — полати, стол да вот эта лавка. Была она не как у людей — из толстой широкой плахи, — а изладил ее кто-то из двух узеньких и тонких тесин. Когда соскочил Семка, тесины эти сошлись и больно прищемили Яшку, так что теперь ему не то чтобы шелохнуться, дышать глубоко нельзя. Хоть криком кричи. Но он не мог и кричать, а все более жалобно и проникновенно умолял брата:
— Сядь, Сеня! Сядь, сядь!
Семка так и не разобрался во всех тонкостях этого дела, но все-таки уступил покаянной, жгучей мольбе Яшки — сел на прежнее место. И тут же пожалел об этом, потому как Яшка, высвободившись из тисков щели, мгновенно вскочил с лавки и дал ответную звонкую затрещину Семке.
Кто знает, как бы развивалась эта баталия дальше. Но тут вышел из избы отец, а мать, повернувшись к ребятам, вытянула из бутылки длинную бумажную пробку, истово перекрестилась, глядя на темную иконку, висящую в углу над притихшими враз сыновьями, и торжественно, благоговейно отпила из бутылки два глотка.
У ребят наступило неловкое перемирие. А мать, не спеша водворив пробку на прежнее место, ступила на лавку с другой стороны стола и поставила бутылку на божницу, по пути захватила со стола гостинцы, пересыпала их в маленький холщовый мешочек и заперла под замок. Леденцов, понятно, теперь не увидишь до какого-нибудь светлого праздника.
* * *
Домой воротился Мирон от Смирнова из Бродовской, когда уж вся суматоха, произведенная пойманным волком, улеглась.
Тихон обснимал зверя, прибрал все во дворе, а сам ушел в кузню.
В избе никого из мужиков, кроме деда Михайлы, не было. Заслышав, что вошел Мирон, и не дав ему раздеться, дед нетерпеливо спросил:
— Ну, с чем приехал, Мироша? Чего там Иван Василич гутарит?
— Гутарит… — недовольно отозвался Мирон, вешая на гвоздь шубу и сердито оглаживая бороду. — Ничего не гутарит. Прошечке весь наш клин сбагрил, и разговору конец… А нам вон за Зеленым логом бугры предлагает по той же цене… Прошечка-то, знать, всю ночь не спал: встрелся мне на взвозе у Бродовской — от Смирнова катил.
— Ах ты, кобелина, какой ведь наянный-то! — словно простонал дед. И непонятно было, к Прошечке относятся эти слова или к самому Смирнову.
Сжался Михайла от этого известия, сузился весь как-то и поник, будто пристукнули его, наказали, как ребенка малого. Мирона не слушал более и не спрашивал ни о чем. Ведь знал же он, что не к добру мелется казак целую зиму, оттягивает свое решение, не говорит последнего слова. Знал, а все-таки на что-то надеялся, ждал, верил в добро человеческое. Вот и верь после этого!
Избу новую ставить затеяли — в этой уж совсем повернуться негде. А Макар, младший, все уши прожужжал — в отдел просится. Не понимает, глупый, что большой-то семьей всякую беду одолеть легче. Хозяйство разрослось, так ведь и едоков более двадцати человек. И еще нарождаются. Каждого одеть-обуть надобно. А подели-ка хозяйство на всех да отпусти сыновей врозь — на семью по паре лошадей достанется. Как жить? Тогда и вовсе всякому себе избу не поставить — не под силу такое…
И пошли-поехали у Михайлы невеселые думки. Не мечтал он о большом богатстве, потому как знал: недостижимое это дело. Вся жизнь, все силы только и ушли на то, чтобы семью прокормить да крышу над головой какую-никакую иметь.
Родила в прошлые годы смирновская земелька, обнадеяла… Что же теперь-то будет?
Так и просидел дед за столом до вечера, ничего не ответив Мирону. Со стороны могло показаться, что дремлет он. В действительности проносились в его седой голове буревые мысли волнами и рушились, разбивались о неизбежную суть бытия. Как ни поверни, теперь осталась одна надежда — на бога.
Вернувшись домой, братья узнали от Мирона о результате его поездки. За ужином тишина стояла гробовая, будто покойника только что вынесли. Когда собрались ложиться спать, Мирон вновь завел разговор:
— Дык чего ж я скажу-то ему завтра? Аль не ездить уж туда, коль все молчат?
И опять в избе повисла нудная, нестерпимая тишина. Первым не выдержал гнетущего безмолвия Макар:
— Ну чего с им наговоришь? Все без нас сделано. Вот ежели б теперя пятый год назад воротился, ух и поговорил бы я с им! Уж не стоял бы как тот раз в сторонке, не глядел бы, как шашками да нагайками казачишки народ крушат. — Ребром ладони Макар легонько постукал себе поперек горла. — Вот они где застряли у нас.
— Им от царя-то — земля да воля, а нам нужда да работушка в поле. На том свет стоит, — не то возразил брату, не то поддержал его Тихон.
— Вы, ребяты, полегчей об царе-то, — назидательно сказал дед, — не наш воз, не нам его и везть. А ты, Макар, при людя́х не вздумай где про пятый год вот эдак ляпнуть, живо кандалами загремишь.
