— Да! — Громкий голос возмущенного политика молотками стучал в моей разгоряченной и отяжелевшей от злобы голове. — Или, может быть, ты такой гордец, что не желаешь слушаться? Кстати, почему ты скрыл, что провел несколько лет в воспитательной колонии? Почему ты сжег документы, доказывающие твое пребывание там? Так лгать при твоей-то гордости… Предатель, вот ты кто! Прекрасно зная, кто любовник Икуко, кто отец ребенка, ты выдал себя за отца. Мошенник, вот ты кто! И он еще себе важничать позволяет! Не слишком ли?

— Завтра я очищу ваш гараж. И могу вам сказать совершенно точно — в вашем вранье и мошенничестве я больше не участвую.

Я швырнул трубку. В ухо Тоёхико Савада. Это физическое потрясение, несомненно, доконает его. Но как только я опустил трубку, у меня в груди, как вода в горячем источнике, заклокотало одиночество. Начальник колонии, эта грязная крыса, снедаемая комплексом неполноценности…

— Мне вас жаль. Вы ведь должны были жениться на дочери депутата Савада? — Асако Исихара протянула мне стакан виски.

— Меня нечего жалеть. Я импотент, и думать о женитьбе мне не приходится.

— Ну, ну, — воскликнула Асако Исихара, проявив вдруг глубокий интерес ко мне. — Вы совсем не похожи на импотента.

— К сожалению, это так, даже если вам и не хочется этому верить. Особенно после такой чудесной, такой приятной выпивки, которую мы себе устроили, — сказал я спокойно, чувствуя, как улыбка выплывает на мои губы, и в то же время готовый заплакать от опустошенности.

— Если вы на самом деле оказались бессильным, то потому, что опутали себя ложью и мошенничеством. Я это знаю потому, что такое однажды было со мной. Ничего, вытрите слезы и пойдемте куда-нибудь подальше отсюда, там я вам все расскажу. — Этот разговор послужил первым шагом к тому, что я и Асако Исихара оказались в постели и гостинице для свиданий в Сэтагая, а я первый раз в жизни испытал настоящее наслаждение. Почему я признался Асако Исихара в своем бессилии? Я не в состоянии теперь назвать истинную причину.

Машину, которая везла нас «подальше», Асако Исихара, хотя она и была пьяна, вела очень осторожно. Она рассказывала, как однажды мужчина оказался с ней бессильным. «Я была по уши влюблена в молодого музыканта. Меня привлекла его чистота и невинность. Я тоже была молодая. Мне было тогда двадцать семь лет. Как я теперь понимаю, не был он ни чистым, ни невинным, а скорее непристойным. Просто, чтобы привлечь меня, он нацепил на себя личину чистоты. И роль свою играл превосходно. Он вызвал в моем сердце любовь, но из-за этого, правда, только из-за этого, он не смог быть физически близок со мной. Понимаете, он столько притворялся ничего не смыслящим, что переиграл, ложь сотворила с ним злую шутку, По-моему, самое опасное, что есть в мире, — это ложь».

Я не могу сказать, что рассказ Асако Исихара вселил в меня надежду, но, когда она сказала: «Только давай ванну примем», я не отказался. В ванной комнате было светло, как в телевизионной студии, и я наблюдал, как она старательно моется.

Асаки Исихара излечила меня от бессилия. Мне казалось, ее голос шепчет мне: «Ты вырвался из мошенничества, ты вырвался из лжи. Ты сказал “нет” Тоёхико Савада и поэтому уже не скован мошенничеством, не скован ложью». Ее слова придали мне силы. Меня даже оставил страх, что я убил того подонка. Я успокоился. Золотая женщина, о которой я мечтал, вернула меня в лоно правды, и я был прощен.

Утром я отправился за своими вещами в дом Савада. В моей комнате на диване спала, не раздеваясь, в кофточке и брюках, Икуко Савада. На полу, обнаженный до пояса, в одних брюках, спал лже-Джери Луис. Они тихо посапывали, свернувшись калачиком, как упругие водяные змеи, и это было довольно трогательно. Они напоминали брошенных матерью зверят. Когда я, сняв ботинки, вошел в комнату, оба проснулись, но остались лежать, лишь приподняв головы и следя за мной глазами. Они смотрели на меня снизу, и я, видно, казался им громадным. У них были бледные, опухшие лица и недовольные, красные спросонья глаза.

— Меня отсюда выгоняют. Я пришел за своими вещами. Я не собирался вам мешать спать или любить друг друга.

— Слышала. От политика, — сказала Икуко Савада, плеснув из кувшина воды на лицо, ставшее безобразным от вчерашней ночной гонки в автомобиле, от разгула и от того, что ее разбудили, ну точно осунувшаяся морда загнанной собаки, покачала головой и безнадежно вздохнула. — Ужасное лицо. Прямо тайфун по нему пронесся. Ужасное лицо.

— Ох, и забавный же был этот комикс «Дед Альфа-альфа». Я его видел в конторе автозаправочной станции, — сказал лже-Джери Луис.

Простодушный шестнадцатилетний мальчишка. Он хмурился, но все равно ямочки у него на щеках не исчезли, и он был привлекательнее восемнадцатилетней девушки, хоть и весь грязный…

— Рад, что он доставил тебе удовольствие. Бедненький лже-Джери, — сказал я снова, в который раз раскаиваясь, что тогда, в заснеженном Асакуса, повредил ему ногу.

— Я все-таки думаю, что тебе нечего сразу же и съезжать отсюда. Прекрасно можешь пожить.

— Нет. Я решил отвести свои войска утром, — упорствовал я.

— Но ведь и со старой квартиры тебя, наверно, уже выгнали? — сказала ставшая вдруг крайне заботливой и предупредительной Икуко Савада, и ее черные глаза, глубоко спрятанные под набрякшими веками, забегали. — Куда же ты пойдешь сейчас? У тебя подготовлены позиции для отступления?

— Не знаю. Никто из моих бывших товарищей не примет ни меня, ни даже мои вещи. Придется искать комнату, другого выхода нет, — сказал я. Я не должен был показывать своей слабости — штыки противников сразу пронзили меня. Я стоял одинокий, весь исколотый.

Молча я стал собирать свои пожитки, которые зачем-то притащил сюда, в комнату над гаражом. Я хотел взять с собой в жалкую каморку сделанную в Италии клетку с птичкой, пушистым белым комочком, за которым без конца охотилась жирная кошка, но, вздохнув, отдернул руку, ведь клетка и птичка в ней принадлежали Икуко Савада. И у меня мелькнула комичная мысль, что я похож на мужчину, который разошелся с женой и собирает свои вещи. За то короткое время, что я жил в этой комнате, мой жизненный опыт вырос. Я вдруг испугался своей мечты, загнавшей меня в эту грязную, маленькую, плохо проветриваемую комнатку, откуда я сейчас, в солнечный летний день, вынужден бежать. И мне захотелось напрочь избавиться от своей мечты. Видимо, я был слишком сентиментален.

Лже-Джери Луис тоже грустно молчал и носил вниз мой жалкий скарб, который мы должны были погрузить в «фольксваген». Многострадальный «фольксваген» стоял около гаража, и его палило беспощадное июльское солнце. «Сегодняшний день будет, несомненно, зарегистрирован как самый жаркий. Я истекаю потом. Хоть еще и утро. Ночью я, наверно, не сомкну глаз, обливаясь потом. Хорошо бы мне не привиделся тот бродяга». Я еще с детства днем конструировал в своем воображении сны, которые мне не хотелось видеть ночью. Правда, это бывало хлопотно. Я это делал потому, что один старик из нашей деревни сказал, будто ни за что во сне не увидишь то, о чем думаешь. Но это оказалось враньем.

Когда мы с лже-Джери Луисом, усталые, молча отдыхали, закончив работу, и слушали по транзистору сонату для скрипки Бетховена, Икуко принесла нам на поздний завтрак бутерброды. По мнению лже-Джери Луиса, бывшего еще совсем ребенком, когда американские комиксы не сходили со страниц японских газет, бутерброды — это еда, которая призвана достойно утолять первейшую потребность человека. Он это вычитал, он в это верил. Прекрасная радуга. Бриллиант. Икуко Савада именно это любила в мальчике. Но дело в том, что и самой Икуко нравилось помыкать им, как мать помыкает ребенком. Я устал, и они казались мне детьми какого-то бесконечно далекого звездного мира. Я смотрел на них со стороны, будто сам находился в темном и жарком аду. Может быть, меня сделала таким Асако Исихара? Во всяком случае, теперь я даже помыслить не мог о физической близости с Икуко Савада. «Это было бы не чем иным, как насилием без желания, без радости», — подумал я, вздрогнув.