Литмир - Электронная Библиотека

— Вам не кажется, что выплата такой суммы при вашей аргументации просто противоречит здравому смыслу?

— Здравому смыслу?! — вскричал рассвирепевший Тоёхико Савада. — То, что вы сейчас делаете, называется допрашивать наводящими вопросами. Вы ждете, что я, парируя, скажу: «А что тут плохого, если б я и заплатил этому юноше деньги за сведения, которые он сообщил?» Но я прошу верить мне: пока над ним не было учинено насилия, я не подозревал о существовании Общества сражающейся Японии.

— Не могли ли бы вы показать нам раны от пытки, которой вы подверглись? — раздался голос телеоператора, спокойно стоявшего несколько поодаль от остальных журналистов, плотно обступивших меня. — Я от телевидения.

Для нас этот вопрос не был неожиданным — мы продумали ответ и включили его в подготовленный нами спектакль, но все же на миг он залил мою грудь стыдом и отвращением. «Родители, братья, возлюбленные, друзья, я обнажаюсь не перед вами, — думал я, собрав все свое отчаяние, чтобы преодолеть ожидающий меня позор. — Перед любимыми, перед родными, на их глазах, полных доброты и сочувствия, разоблачаться, чтобы показать следы бесполезной пытки, стыдно и противно. Но я показываю свои безобразные шрамы врачам, чужим мне людям, и мне плевать на них…»

— Вас никто не принуждает это делать, — тихо и мягко, как это было заранее отрепетировано, — сказал Тоёхико Савада, приблизив свою огромную голову к моему уху, но все же достаточно громко, чтобы сказанное им уловил следующий за его губами микрофон.

— Могу показать. Сейчас разденусь, — сказал я. — За два месяца ссадины и кровоподтеки на лице зажили, но мне пришлось морозную зимнюю ночь пролежать со связанными руками и ногами, запястья и щиколотки были обморожены, и следы остались. На спине до сих пор видны келоидные рубцы.

Я повернулся к журналистам спиной и разделся до пояса. Чтобы не видеть отражения своего лица в застекленной акварели, висевшей на стене, я опустил глаза и, выпрямившись, замер. Щелчки фотоаппаратов, шуршание перематываемой пленки, вздохи и шум, шорох шагов по ковру — все эти звуки хлынули на меня со спины. Горячие софиты жгли спину. Раны горели. Они притягивали к себе любопытные взгляды посторонних людей. Глаза журналистов через какое-то очень короткое время превратятся в глаза всех японцев. Неожиданно я почувствовал странное облегчение.

Маленький смерч, поднятый за моей спиной фотоаппаратами, авторучками, карандашами, утих. Натягивая рубаху, я снова повернулся к журналистам. Они с интересом разглядывали меня обнаженного, и это создало между нами интимные отношения, как возникают между возлюбленными. Тот миг, когда я демонстрировал свои раны, явился ключевой сценой этого первого представления политической «трехгрошовой оперы». И с той минуты, как я повернулся к журналистам, главным действующим лицом спектакля стал не Тоёхико Савада, а я. Только один корреспондент — Киби — сохранял на лице замкнутое выражение, как бы выскользнув из интимной атмосферы. И именно он окатил меня ушатом холодной воды, страшной воды, похожей на жидкий кислород. Но я решил сделать вид, что небрежно стряхиваю с себя брызги этой ледяной воды, игнорирую ее и с открытым сердцем обращаюсь к журналистам. Мне это удалось. Первый раз в жизни я, как политик, потряс людей.

— И последнее, что я хотел спросить у вас, — удивительно неуверенно, тонким голоском сказал, подойдя ко мне, один из корреспондентов. — Что вы думаете о современном студенческом движении?

— Это — движение, черпающее свою энергию в безответственных аплодисментах людей, ничего о нас не знающих; движение, ведущееся именно в расчете на такие безответственные аплодисменты, — сказал я. — Оно так плотно вымощено безграничной подозрительностью, соперничеством, жаждой славы, стремлением к власти, что среди руководителей движения и речи не может быть о взаимном доверии или дружбе.

В смехе, которым журналисты встретили мое заявление, чувствовалась благожелательность. Я присоединился к их смеху, испытывая естественное облегчение. Один лишь Киби — как человек, стремящийся забиться в щель, всегда держаться в тени, а тут вдруг оказавшийся под непереносимо яркими софитами — бочком вышел из комнаты. Меня это вывело из себя.

— Теперь хотелось бы задать еще один, последний вопрос депутату Савада, — сказал тактично державшийся корреспондент. — Мне представляется, что у вас все же есть цель, ради которой вы намерены использовать данный инцидент. Я имею в виду подготовку общественного мнения в вашу пользу на приближающихся выборах губернатора Токио. Вы выдвигаете свою кандидатуру?

— Каждому жителю Токио известно, что у нашей партии уже есть кандидат. Вы знаете это не хуже меня. Ведь вы много лет сотрудничаете в политическом отделе газеты.

В салоне раздался смех, скорее искусственно напряженный, чем искренний. Продолжая смеяться, секретарь закрыл пресс-конференцию, и мы с Тоёхико Савада в атмосфере общего веселья покинули салон и вернулись в номер Тоёхико. В моем сознании прежде всего отпечаталось, что Икуко Савада нет в номере (как потом оказалось, ее уход имел важные последствия. Икуко Савада впервые с того дня, как я объявил ей, что она должна расстаться с лже-Джери Луисом, встретилась с ним), но Тоёхико Савада не обратил на это никакого внимания и, повернув ко мне свое крупное лицо, по-детски возбужденное и в то же время точно отлитое в бронзе, величественное, как у мертвеца, сказал:

— Пока все идет успешно. Главное, не встретила никаких препятствий мысль передать дело об Обществе сражающейся Японии в Комиссию по вопросам образования. У тебя именно тот склад характера, который необходим политику.

Я плотно прикрыл дверь, и мне показалось, будто я отгородился частоколом от толпы врагов. А враги в это время, смеясь и переговариваясь, покидали салон, громыхая телевизионными камерами, осветительной аппаратурой, стульями. Мне понравились слова Тоёхико и захотелось, чтобы он повторил, что у меня склад характера, необходимый политику. Я был рад признанию консервативного политического деятеля, что у меня склад характера, необходимый политику, причем, как я понимал, совсем другой, чем у руководителей студенческого движения из Общества сражающейся Японии. Мнение этого надменного, энергичного человека было особенно важно для меня, потому что уж он-то знал толк в политике…

— Давай выпьем. В холодильнике, наверное, найдется лед и минеральная вода. Захвати там бутылку виски, — дружеским тоном сказал мне Тоёхико Савада.

Я вошел в крохотную кухоньку, примыкавшую к номеру, и стал шарить в холодильнике и шкафу. В шкафу стояло множество бутылок, в холодильнике я нашел потемневшее серебряное ведерко, полное кубиков льда. Вид дорогого алкоголя согрел мне тело. Я выбрал плотную, коренастую, как медвежонок, бутылку шотландского виски и, поставив на поднос рядом с ней стаканы, бутылку минеральной воды и ведерко со льдом, почувствовал подъем.

Дверца холодильника неслышно захлопнулась. Руками, потянувшимися было за подносом, я крепко обхватил себя и застонал от удовольствия. Сверкая, вылетели и понеслись два ядра, определившие суть моего удовлетворения. Я, как политик, использую в своих интересах чужих людей; чужих, олицетворяющих всех чужих мне людей — журналистов. Это — одно. Второе — если Тоёхико Савада действительно выставит свою кандидатуру на пост губернатора и я помогу ему, таким образом я начну покорение Великого Токио, где меня в засаде поджидают, пылая враждой, те самые дети эвакуированных, которые в войну третировали меня в деревне.

Я был юношей, воспитанным в провинции уже в мирное время, закованным в кандалы отчаяния и вместе с миллионами других брошенным в бассейн, где копошатся ординарные, ничего не представляющие собой люди. Но сейчас ради меня крутятся ротационные машины, ради меня летят радиоволны, и после того, как мой гнев, моя ненависть просочатся в сердце Токио, я, как политик, смогу выбраться из бассейна, забитого бессильными, никому не известными существами.

Победно улыбаясь, как человек, освободившийся от всех своих комплексов, я, гремя подносом, на котором стояли шотландское виски, лед, минеральная вода и стаканы, вернулся в комнату, где меня ждал Тоёхико Савада. Этого политика я уже воспринимал как самого важного для меня из всех чужих людей, как воплощение идеи благодеяний, и я с радостью играл для него роль услужливого официанта. Действительно, Тоёхико Савада обладал внутренней силой превращать чужих людей в овец его политики.

60
{"b":"21318","o":1}