—… проходят по другому разряду?..
– Да. Поэтому кем я стал, Господь ведает. Наверное, сочтемся славою, свое место мне отведут.
– Но ты никогда не хотел играть Гамлета…
– Нет. К слову, и Иннокентий Михайлович Смоктуновский, с его мощным талантом, на мой взгляд, средне играл в одноименном фильме эту роль…
– А «Гамлет» в твоем МХТе тебе нравится?
– Я думаю, это незавершенная работа, но мне нравится.
– Я влюблена в твоих молодых актеров.
– Я тебе еще скажу про Смоктуновского. Когда мы халтурили в одно и то же время на студии научно-популярных фильмов в Алма-Ате и писали текст, я про сахарную свеклу, а он, по-моему, про поголовье бараньего стада – ах, какие дивные у него были интонации! Понимаешь, дело не обязательно в масштабе роли, которую играет актер… Дело в том, как много он может в эту роль вложить.
– У тебя самая масштабная роль – кот Матроскин, всенародный любимец.
– А почему нет? У Бориса Бабочкина – Чапаев. Чем Матроскин хуже? Даже, думаю, Матроскин ширше в сознании народа. Потому что дети сменяются, а там все-таки ограниченный контингент.
Маршал Лелик
– Когда я попросила тебя о встрече, ты сказал: ничего интересного, я удачник…
– Я удачник, выполняющий взятые на себя обязательства.
– Меня как раз интересует философия удачи.
– Восемь лет назад – в зале 40 % зрителей, женщины-актрисы гасят окурки о батареи в гримерных, срач, пьянь, воровство. На приведение в норму понадобилось меньше полугода.
– В чем секрет?
– В неотвратимости наказания и отсутствии индульгенций. Кто бы ни был, как бы ни был – и так далее. Два сезона понадобилось, чтобы появились аншлаги.
– Чего это тебе стоило? Тебе?
– Я не склонен об этом говорить. На все я положил восемь с половиной лет. Я сократил реализацию своих актерских способностей раза в четыре. За восемь первых актерских лет я снялся в сорока фильмах, в результате чего заработал инфаркт в двадцать девять. Тут, видишь, инфаркта нет…
– А давление?
– Нормализовал. Четыре ингредиента, и нормально.
– Ты, когда маленьким писал папе письма, подписывался: «маршал Лелик Табаков». Этот маршальский жезл так и носил всю жизнь?
– Честолюбец? Наверное, честолюбец. Хотя какое честолюбие! Как говорится в одной несовершенной эпиграмме: «Волосы дыбом, зубы торчком, старый м…к с комсомольским значком». Евтушенко – по-моему, про Безыменского. Ну какой безумец мог пойти в этот театр в 2000-м году! Ты вспомни…
– Лелик, очень много причин, чтобы тебе пойти в этот театр. Твоя любовь и роман всей твоей жизни с Олегом Ефремовым..
– Это единственное… Нет, не единственное, конечно. В этом доме мне дали в руки профессию, которая меня хорошо кормила. В этом доме я видел самые удивительные театральные свершения. «Три сестры» Немировича-Данченко… но и руинного состояния «Горячее сердце»… Фантастические работы главного учителя по профессии. Василия Осиповича Топоркова. В «Плодах просвещения» он – профессор Круглосветлов. Верхогляд в смысле науки, Лев Николаевич Толстой пишет профессору Круглосветлову не просто абракадабру, а не знаю что. Но к третьей минуте я себя ловил на том, что я понимаю все, что он говорит…
– У тебя у самого есть такая роль – Нильса Бора в спектакле «Копенгаген».
– Василий Осипович – главный учитель. Хотя и Наталья Иосифовна Сухостав, дочь чешского профессора, руководительница драмкружка в Саратове, тоже, и Олег, конечно – по системе этических координат театра… Василий Осипович приходил, уже совсем пожилой, ширинка иногда расстегнута, и перхоть на пиджаке, а у меня слезы выступали – я так его любил. Он говорил какие-то очень важные вещи на занятиях. А вечером я смотрел спектакль, где он все реализовывал. Вот это и есть самый продуктивный, самый плодотворный способ педагогики. Потому что ремесло наше, оно как у замечательного сапожника – из рук в руки.
– А все-таки – что надо для того, чтобы стать удачником?
– Чтобы стать удачником, им надо родиться. Если ты спрашиваешь, что надо, чтобы стать конформистом, это совсем другой рецептурный справочник и совсем другой смысл.
– Ты человек, принимающий вызовы судьбы?
– Да. Ведь в первые года четыре, если ты посмотришь средства массовой информации, что писали! Ну немыслимо!
– А что писали?
– Буржуазность… а зачем… а где тайна… Писали, что мне дают деньги меценаты, и поэтому все хорошо. Смотри, вот заработанные в поте лица деньги театра – они дают среднюю заработную плату за прошлый месяц. 58,5 тысяч. Это, конечно, с грантом Президента. Я тебе скажу, чем отличается этот театр. Я бы сюда еще и подвал добавил. Здесь наибольшее количество актеров, видеть которых доставляет радость зрительному залу. Так было в «Современнике»…
– Олег, но это твоя стезя – тебя всегда укоряют за что-то. В том же «Современнике» укоряли, что ты клоун, еретик, театр гражданские позиции защищает, а ты эпиграммы по этому поводу сочиняешь. Но поскольку ты не любишь о своем благородстве распространяться, я напомню, как, получив предложение сняться в роли Есенина с Ванессой Редгрейв в роли Айседоры, ты поломал контракт, потому что в этот момент театр боролся за свою знаменитую трилогию «Декабристы», «Народовольцы», «Большевики», и ты посчитал нужным быть с театром.
– Это идеализм «Современника», его последние спазмы.
– Значит, ты тоже был идеалист.
– Конечно. Я боюсь, что я и до сих пор такой. Просто количество защитных средств, путающих моих оппонентов, прибавилось. Я тебе скажу, в моем фундаменте есть несколько опор: мои дети, в диапазоне от сорока восьми до двух с половиной лет, и мои ученики. Если собрать сборную команду, как говорят американцы, dream team, команду мечты, самых интересных, самых значительных актеров этого помета, от тридцати до пятидесяти, потому что я преподавал двадцать пять лет, думаю, половина будет моих. Почему, собственно, я начал заниматься педагогикой? Потому что очаровательная Люся Крылова, моя тогдашняя жена, родив сына и дочь, не захотела больше рожать. Если бы она, вслед за моей бабушкой, родившей семерых, двое померли, а пятеро были живы…
Утин и «Утятница»
– Я тебе еще подскажу, кто твоя опора. Твоя мама-доктор. Твой папа-доктор, похожий на доктора Чехова…
– Да, это то, что было вывезено из Саратова. Это – защищенная спина. Когда какой-то жизненный удар – я чувствовал, что мама как бы подставляет свою руку. И еще был человек – внучка художника Валентина Александровича Серова, Олечка Хортик.
– Ты какое-то время жилу них…
– Был нахлебником. Она вправила мне привычный вывих конформизма.
– Тогда-то Молчалина мы из себя и удалили?..
– Да. Да. Царство ей небесное.
– Как она это сделала?
– Путем любви. Я думаю, она меня любила. Понимай как хочешь. Она была много старше меня.
– Я понимаю как надо. Я вообще думаю, что все в мире делается путем любви.
– А как же, абсолютно. Это ты совершенно права в своем заблуждении.
– Я с некоторым удивлением прочла в твоей книжке «Моя настоящая жизнь», что вы часто совпадали в мыслях с Лилей Толмачевой, не обмениваясь даже этими мыслями, но догадываясь, что они таковы. Лиля – самая светлая душа театра, наивная и чистая, и именно с ней…
– Я об этом сказал в первый раз на стодесятилетии МХАТа. Что я довольно рано узнал так много мерзости, так много дряни театральной и так много прекрасного, возвышенного, нигде больше не встречающегося, что меня уже ничем не удивишь.
– Кроме Лили – Александр Володин…
– Я ему звонил время от времени и говорил, что я его люблю. До слез. Он очень терялся. Это непривычное…
– Хотя, казалось бы, чего проще… А ты часто плачешь?
– Редко. Но плачу.
– Отчего?
– Странные, знаешь, вещи. Вот от девочек, которые в Оренбургской губернии погибли в обрушившейся школе.
