Странно, я совсем не помню себя раньше девяти лет. Ведь было же что-то… Детство. Игрушки. И одна — самая любимая. Это, наверное, был тигренок, желтый, в черную полоску. С глазами-пуговичками и носиком-кнопкой. С очень длинными и очень колючими усами из проволоки. Но не плюшевый, ни в коем случае не плюшевый! У него твердая основа — пластмасса или даже дерево, обтянутое мягкой двуцветной замшей. Его можно взять с собой в постель на ночь, но нельзя положить под голову вместо подушки, как это делают другие дети со своими игрушками. Зато из разорванных швов не выпирает вата или поролон, мой тигренок твердый. Так он кажется настоящее . Вот теперь я окончательно вспомнил: это слово я придумал, когда проснулся однажды утром один, без тигренка, и вдруг понял, что его никогда и не было, он присутствовал только в моих снах, и я так безнадежно и громко заплакал, что прибежала воспитательница и сказала: вот же он, он просто упал под кроватку, — и вытащила тигренка за хвост, а я схватил его, обнял за шею и потом никак не мог отпустить, даже когда позвали на завтрак, но взять тигренка с собой мне не разрешили, и тогда я до крови уколол себе указательный палец о его проволочный ус, чтобы запомнить: у меня есть тигренок . На завтрак была манная каша, слишком сладкая. А кровь на пальце была слишком соленая и все капала, капала…

Да, у меня была воспитательница. Воспитатели. Заботливые и опытные. Они следили, чтобы я всегда хорошо ел и во время дневного сна держал руки под одеялом, не то простыну. Они научили меня читать, писать, считать и чему-то еще. Я пока не могу вспомнить, но должно же быть что-то еще…

А по выходным у меня был любящий отец, возможно, даже мать. Конечно! У меня была мать, очень красивая и добрая. И молодая. Когда она приходила, я видел, как черной завистью вспыхивают глаза моих соседей по детству. И мне было приятно. Она берет меня на руки, прижимает к себе, так что мой нос упирается ей в щеку, и говорит: не бойся, ну что ты боишься, разве мама может тебя уронить, мама любит тебя, она никогда тебя не уронит…

У нее короткие черные волосы. Нет, длинные светлые волосы, прямые и мягкие. Так настоящее , потому что у меня такие же. Ее локон щекочет мне ухо, когда она шепчет:

— Милый, ну какой же ты милый, сто тридцать одна тысяча четыреста четырнадцатый…

Так бывает всегда. Лезешь вон из кожи, чтобы прийти в себя, закрываешь глаза ладонями, пытаясь спрятаться от реальности, но реальность находит тебя, звонит по телефону, стучится прикладами в дверь. Приходится открывать.

— Простите, что?

— Сто тридцать одна тысяча четыреста четырнадцатый — это вы?

Они все же нанесли удар первыми. Точнее, пока только попытались нанести, но на их стороне — явное численное преимущество, а на моей… Я еще никогда не пробовал выступать перед большой аудиторией. Жаль.

Четверо снурков. Четверо внушительных размеров громил, к тому же неплохо вооруженных. Вполне достаточно, чтобы арестовать одного человека. Обычного человека.

Тот, кто обратился ко мне с вопросом, — явно старший в этой команде, судя по двойному шеврону на рукаве. Кроме того, он единственный, у кого нет автомата. Только пистолет в небрежно расстегнутой кобуре.

— Да.

— Вы арестованы.

Как? Что они знают? Чего опасаются? Почему? Неужели я все-таки провалил тесты? Чересчур расслабился, уверовал в собственную непогрешимость и, как результат…

Вопросы умирают за миг до рождения, гаснет возбужденный блеск в глазах. У меня богатейший опыт по усмирению эмоций.

— Могу я узнать, за что? У вас есть ордер?

— Я не так выразился… — Здесь ему надлежало бы кашлянуть в кулак и смущенно опустить глаза, но куда там! — Скорее, задержаны. В профилактических целях.

Нужно выбираться. Любыми средствами. Я слишком долго медлил, обдумывал, решался, взвешивал. Если поставить на чашу весов человека, весы становятся качелями. Смешно.

Время кончилось. Время началось. Кстати, сколько сейчас?

— Вы не подскажете, сколько сейчас?

Взгляд исподлобья, выдох сквозь зубы — в этом что-то есть. Пальцем в десятку?

— 16:04.

— Постойте, но ведь я не могу пропустить…

— Не беспокойтесь, у нас достаточно мониторов.

Сдвоенное моргание. Вот оно! Неужели они боятся, что я… Да нет, это же сумасшествие! Непрямое воздействие, никакой обратной связи… Определенно — сумасшествие, но… Надо будет обдумать.

— Хорошо. Вы не будете против, если я надиктую сообщение своей супруге?

Блеф, причем легко проверяемый. Нужно как-то отвлечь их внимание, но нет времени выдумывать правдоподобную ложь. На мое счастье, ни у кого из снурков тоже не нашлось времени, чтобы пролистать мое досье.

Нет, они не против.

Распечатываю новую кассету, вставляю ее в диктофон, отматываю немного вперед.

Окидываю сентиментальным взглядом свое убогое жилище. Запомни меня, мой дом! Я тоже запомню тебя, но, боюсь, очень скоро забуду. А потом снова вспомню, и так повторится неоднократно, но каждый раз ты будешь разным, не таким, как прежде. Ибо постоянство гнетет меня.

Так что лучше запомни ты меня, пока я такой одинаковый.

Поворачиваюсь спиной к незваным гостям, включаю «запись».

— Это случилось… — негромко произношу я.

Делаю секундную паузу, расстегивая пуговицу на левом рукаве рубашки, и начинаю говорить быстро и уверенно…

Договариваю я уже для самого себя, просто по привычке доводить любое дело до логического абсурда.

Таймер диктофона высвечивает 2 минуты 14 секунд. Неплохой результат, хотя и далековато до рекорда — 1:24.

Впрочем, снурки и должны отличаться хорошей подготовкой. Это им свойственно .

Перешагиваю через труп старшего снурка. Мне кажется, он закончил свою жизнь не в самом лучшем расположении духа. Аминь.

Склоняюсь над телом в почти ритуальном поклоне, вынимаю из кобуры пистолет. Он оказывается неожиданно тяжелым, рельефная рукоятка сидит в руке вовсе не так удобно, как я почему-то предполагал. Бросаю пистолет на пол, он скользит по ковру, трогательно утыкается дулом в бок хозяина. Преданность.

Подозреваю, что я все равно никогда не смог бы выстрелить из него в живого человека.

Запечатываю кассету в конверт, надписываю адрес. Двузначное имя адресата — какая роскошь! Недоцелованный конверт падает в ячейку пневмопочты. Лети.

У самого подъезда стоит 1400-я. Такую могут позволить себе только снурки.

Я не люблю рисковать, но разве у меня есть выбор? Отнимите у Буриданова осла возможность выбирать — и он умрет от счастья. Сатира.

Открываю дверцу и небрежно приземляюсь на сиденье рядом с водителем. Он окидывает меня спокойным, скучающим взглядом, возможно, немного презрительным, но не более того. Отлично! Значит, мое фото получили только оперативные сотрудники. Что ж, вполне логично.

Дверца почти беззвучно захлопывается.

— Поехали, — командую я.

— Куда?

— Сначала прямо, до пересечения с 72-й, потом я скажу.

— А ты уверен, что у тебя хватит денег, чтобы расплатиться?

— Мне не понадобятся деньги, — признаюсь я, приковывая себя к сиденью ремнем безопасности. — Вместо этого я расскажу тебе одну историю. Это случилось шестнадцать лет назад. Мне было тогда двенадцать… Какого черта! Мне было всего лишь двенадцать!..

Губы водителя вздрагивают, он недоверчиво касается их пальцами. Как слепой.

— И знаешь, что самое обидное?..

Водитель не знал. Думаю, сейчас он едва ли сумел бы вспомнить даже последние шесть цифр своего имени.

Я не стал добивать его. Просто перетащил огромную тушу водителя на пол, за спинку сиденья, чтобы не мешала. А еще — чтобы не видеть в зеркале заднего вида его лицо с застывшим на нем выражением гипертрофированного удовольствия.