– А ну, отойдите от него! – услышал он и не сразу понял, откуда голос.

Картуз и Чернушка лениво повернули головы. На тропинке, ведущей к флигелю, стояла девочка. Владик ее тоже знал. Девочку звали Варя. Мать приводила ее иногда к флигелю и поила молоком.

На ней были синие спортивные шаровары и полосатая майка. В руках она держала рюху для игры в клек.

– Ну, кому сказала?

Владик исподлобья наблюдал за происходящим.

Картуз, Чернушка и Варя были одного возраста, но Варя выглядела старше – мальчишки не успели еще пойти в рост – были хлипкие и незначительные в сравнении с девочками своего отряда.

Варя – высокая, статная и наверняка сильная. Когда она вот так стояла, покачивая внушительной палкой, последнее не вызывало сомнения.

– Ты чё, Коммунарова, шакалишь? Тебя воспиталка подослала?

– Считаю до пяти. Чтобы вас тут не было, – поигрывая рюхой, заявила Варя. – Раз…

– Слушай, Картуз, она же чокнутая, – зашептал Чернушка. – Ты как знаешь, а я…

– Ты полегче, Коммунарова, полегче. Мы уже уходим.

– Два…

– Коляй, драпай! Она же того!

– Ведьма!

Мальчишки драпанули, а девочка проводила их несколькими шагами, только делая вид, что собирается догнать.

Владик смотрел, как улепетывают обидчики.

– А почему они тебя испугались? – спросил он Варю, когда та повернулась в их с козой сторону.

– Трусы, вот и испугались, – неопределенно ответила она. – Дразнили тебя?

– Угу.

– Ну вот. Трусы всегда дразнят маленьких.

– Они хотели Муську зажарить и съесть.

– У, проглоты! Не нажрутся никак!

– А я тебя узнал. Ты – Варя.

– А ты – Владислав. Испугался?

Владик честно подумал:

– Нет. Только разозлился.

– Так и надо. Это верней.

– Они сказали, что я маленький сынок.

– Не маленький, а маменькин. Не обращай внимания.

– Это потому, что у меня мама есть?

– Ну да. У тебя есть, а у них нет. Вот им и завидно.

– А у тебя мама есть?

– Есть. – Варя остановилась. Они уже подошли к огороженному невысоким забором флигелю. – Ну вот мы и пришли.

Она протянула ему руку для прощального пожатия. Он сосредоточенно потряс.

– Стереги получше свою козу.

– А где она теперь?

– Кто?

– Твоя мама.

– Много будешь знать, скоро состаришься, – ответила Варя. И улыбка куда-то делась с ее лица. Варя ушла, помахивая своей палкой.

В воскресенье Владик с матерью отправились в город. Выехали рано – с продуктовой подводой. На торговой площади попрощались с возницей и направились к соборному мосту. Проходя мимо собора, Августина старалась не смотреть туда, будто это могло что-то изменить. Собор – обезглавленный, неприятно-приземистый, с облупившейся по бокам штукатуркой – стыдливо прятался в разросшихся кустах за оградой. Там теперь размещались какие-то мастерские и баня.

Было непривычно в воскресенье не слышать соборного благовеста, не видеть стекающихся к площади отовсюду нарядно одетых горожан.

Августина крепко держала сына за руку, изредка кивая встречающимся по пути знакомым. Все, кто знал ее, знали и куда она направляется в воскресное утро, знали ее синее платье с поясом и белым кружевным воротником, ее строгое, почти всегда без улыбки, лицо. Впрочем, улыбка все же снисходила на это лицо, когда оно обращалось к идущему рядом мальчику. Мальчик был в коротких штанишках с помочами. В руках он держал букет маргариток.

В то памятное лето, когда из жизни Аси ушел Вознесенский, она вошла в новый для себя образ, даже не догадываясь, что образ этот очень идет ей и даже придает ее худой, несколько болезненной фигуре некую особую значимость. Вдова комиссара Вознесенского. Это была ее новая жизненная роль, которую ей предстояло играть, хотела она этого или нет. Эта особая значимость без труда читалась – вопреки ее скромному гардеробу – в посадке головы, в прямой спине и несуетливом поведении и, конечно же, – в наполненном молчании.

Окружающие чувствовали, что за этим молчанием стоит достоинство человека, много пережившего и хранившего свой опыт, как главное приобретение. Из Аси она превратилась в Августину – сильную, строгую, немного отстраненную.

Августине было за тридцать, но она считала себя именно пожившим человеком. Странное это состояние. Чувствуешь себя одновременно старой и молодой. Сразу – старой и молодой. В ней не было уже ни того здоровья, ни сил, какие она ощущала когда-то давно, в бытность своей первой службы в Буженинове. А сколько еще предстоит?

С другой стороны, в ней жили все ее молодые, несбывшиеся желания. Грезилось и о богато обставленном доме, и о дорогой посуде, и о красивой одежде. Она сама удивлялась себе, как это все перипетии, столько раз обдававшие ее дыханием смерти, не истребили в ней этих детских претензий?

О том, что она молода, напоминал ей сын. С ним нужно было играть, читать, разговаривать. Смотреть на мир его глазами и заново постигать – изменчивый и непредсказуемый. Нужно было приспособиться к этому миру. Найти в нем место для себя и для него. Выстоять.

Они прошли по соборному мосту и повернули в сторону кладбища, туда, где белела среди берез Введенская церковь.

– Мама, а папа был сильный?

– Да, сынок. Очень сильный.

– А у него шашка была?

– Да. Конечно.

– А где она?

– Осталась в Средней Азии.

– А почему?

– Так положено.

– У Буденного?

– Может, и у Буденного.

Владик удовлетворенно вздохнул и исподлобья взглянул на висящих на заборе ребятишек. Он вдруг почувствовал, что он-то гораздо значительнее их. Потому что его отец – герой Гражданской войны и сражался с неведомыми басмачами.

Он не успел додумать свою важную мысль, как перед ним открылось кладбище. Здесь было очень интересно. Прохлада деревьев укрывала ухоженные аккуратные могилки. Прошли мимо мраморных купеческих могил с чугунными пухлыми ангелочками, попали в «мещанскую» часть, где могилки попроще, зашли «в гости к деду». Мать прибрала холмик, протерла тряпочкой крест и оградку.

Над головами ударил колокол. Ему вторил другой. У одного голос густой, тяжелый, у другого – легкий, звонкий. С веток берез взлетели вороны. Колокола, перекликаясь, создавали мелодию. Мать поднялась.

– В церковь пойдешь? – спросил сын, зная наперед весь ритуал.

– Свечки поставлю за упокой. Хочешь со мной?

Он отрицательно покрутил головой.

– Я у папы приберу.

Августина проводила сына. За широкой оградкой теперь было две могилы. Рядом с Алексеем лежала матушка Александра, пережившая сына всего на два года.

Владик деловито отворил калитку, вошел в оградку, осмотрелся.

– Ты иди, – сказал он матери. – Я траву буду рвать.

Служба уже началась. В притворе, где пол был выложен старинными чугунными плитами, даже в такой жаркий летний день было прохладно. Впереди, близ икон, толпился народ. Августина увидела Машу с сыном. Маша самозабвенно молилась перед образом Спасителя, а Сережа, задрав голову, разглядывал фрески.

Августина купила свечки и поставила у распятия, которое находилось здесь же, в притворе. В глубь храма она не пошла.

Когда Августина вернулась, Владик уже покончил с сорняками на могилке отца, стоял возле бабушкиной и потирал локоть.

– Ушибся?

– Крапива шибко жжется, – доложил он.

Крапива, густо разросшаяся за пределами ограды, перевесила свои вездесущие лапки и цепляла мальчика за голые локти. Только на первый взгляд листья крапивы такие пушистые и мягкие. Тут же на локтях вылезали красные пятна и нестерпимо чесались.

– Сейчас мы это дело поправим.

Мать помазала локти сына водой, достала рукавицы и занялась крапивой. Сама могилка была ухоженной. Конечно, Августина выбиралась сюда теперь не так часто, как Маша. С тех пор как устроилась в детский дом, времени не хватало. Теперь они с подругой и встречались-то больше здесь, на кладбище.

Кончилась обедня, народ вышел из церкви и разошелся по кладбищу. Подошли Маша с Сережей. Подруги обнялись. Дети же, как всегда, поначалу вели себя немного стесненно, успели отвыкнуть друг от друга.