Иван положил пистолет рядом с собой.
— Козел, — сказал старик. — Я, как ненормальный, бегу по коридору, мне вообще противопоказано бегать. И главное, зачем мне тебя останавливать, Александров? Какого рожна?
— Простыни, — сказал Иван.
— А, ну да, разве что простыни. Козел.
— Повторяетесь.
— Мой дом, хочу и повторяюсь. Ты знаешь, сколько у меня ровесников во всем мире зарегистрировано? Знаешь?
— Не знаю.
— Нет, ну сколько, как думаешь?
— Сто, — наугад ответил Иван, не отводя взгляда от темной точки на потолке.
— Хренушки тебе, а не сто. Один я такой. Следующий за мной — семьдесят пять, чтоб ты себе представил. Этих — несколько сотен тысяч. Может, несколько миллионов, я не интересовался точной цифрой. Много.
А таких, что были при Возвращении достаточно взрослыми, — я один.
— Повезло, — сказал Иван.
— Повезло… ты даже не знаешь, как повезло. Я интересовался — просто мор косил моих ровесников. Болезни, несчастные случаи, преступления… И, что показательно, вдруг все статистические аномалии прекратились. Старики перестали вымирать. Живут, повышается средний возраст населения. Вот ведь смешная загадка.
— Не смешная…
— Да уж куда уж… — бросил старик. — Совсем не смешная. Ты знаешь, кстати, почему тебе предложили место в Конюшне? Туда ведь добровольцев не берут, помнишь?
— Не берут…
— Знаешь, почему тебе предложили?
— Почему?
— По рекомендации Преисподней, — сказал старик. — Представь себе.
— Не может быть, — усмехнулся в потолок Иван. — В Конюшню по рекомендации Преисподней? Чушь.
— И тем не менее. Ты имей это в виду. Прикинь, как в свете этого выглядит твое художество с огнестрельным оружием возле лица. Это уже даже не трусость, а расчет на скидки. Въехал?
— Что?
— Врубился? — Старик встал.
— Врубился, — ответил Иван.
— Пистолет забрать или уже отпустило?
— Отпустило.
— Вот и славно.
— А комнату вы пасете, — сказал Иван. — Неприлично ведь так — наблюдать за ничего не подозревающими людьми. А если бы я решил порукоблудствовать, к примеру?
— Мы бы насладились столь возбуждающим зрелищем, — старик постучал себя пальцем по лбу. — Вот иногда, совершая хорошие поступки, начинаешь думать, а стоило ли?
— Стоило, — сказал Иван. — Думаю, стоило. Спасибо.
— Ну, слава Богу, дождался, — старик перекрестился на икону в углу комнаты. — Много ли нам, старикам, нужно? Теплая постель, вставная челюсть и некрикливые внуки… И все это у меня есть.
— Вы не добавили — слава Богу.
Старик покачал головой.
— Вам говорили, что вы похожи со своим внуком? — спросил Иван.
— Серьезно? — Старик заглянул в настенное зеркало и погладил себя по лысине. — А мне так не кажется…
— Не внешне. Лексика, голос, интонации, брюки поддергиваете одинаково, — Иван сел на постели. — И как оно, узнать, что внук предался?
Старик снова сел на стул, внимательно посмотрел на Ивана.
— Это вы сейчас искренне интересуетесь или мстите за мою вынужденную жестокость?
— Не знаю, — честно ответил Иван. — Искренне мщу за вынужденную жестокость. Не знаю.
— Тогда вы меня не поймете. Вы не поймете, каково оно, после смерти сына и его жены, воспитывать внука, увертываться от его вопросов о папе и маме, стараться вложить в него все самое лучшее и приложить все силы, чтобы он не стал таким, как ты сам.
— А он и не стал, похоже. Вы ведь не предались? Вон икона, креститесь…
— К сожалению, он стал таким же, как я. Для него нет авторитетов, есть только его личный опыт и желание. И чувство долга. И необходимость стать на ту сторону, которую считаешь правильной. Стать открыто и недвусмысленно. Он говорил, почему подписал Договор?
— Если вы о священнике…
— О священнике. Он пришел в Конюшню, вытащил того мерзавца… Мог убить. Мог, и, я подозреваю, его бы оправдали. И он смог бы снова работать в Конюшне. А он… Он вначале набил рожу мерзавцу, потом спустил его с лестницы, положил оружие и удостоверение на стол начальнику и ушел. Мы с ним говорили, я пытался его отговорить, убеждал, что так нельзя, что это неправильно, что нельзя жертвовать самым важным ради… Ради сиюминутного решения. Он мне сказал… Сказал, что кто-то должен же следить за порядком и соблюдением Договоров с той стороны. Не для проформы, а на совесть, чтобы Договор выполнялся, чтобы никто не смел… — Старик задохнулся, схватившись за грудь.
— Позвать? — спросил Иван.
— Ерунда. Чушь. За свои девяносто я уже столько раз умирал… — Старик несколько раз вдохнул и выдохнул, закашлялся. — Наверное, уже скоро.
Иван ничего не сказал. Не нести же обычную в таких случаях чушь про то, что ничего страшного, что вы еще выглядите молодо, больше семидесяти вам и не дашь, и проживете вы до ста, а то и до ста десяти…
— Я не боюсь умирать, — сказал старик. — Осталось не так уж много сделать. Аккорд, так сказать. Сделаю и помру. Боюсь одного… Вот этого — честно, боюсь. Нет, не того, что в результате моя жизнь все-таки приведет меня в ад. Мне не нужна синица в руке, но и посвятить всю жизнь прыжкам в высоту я не хотел. Делал, что казалось правильным, а там — будь что будет. Не прилетит журавль, в конце концов, никто, кроме меня, не виноват. Синица мне не нужна. И вот ее-то я и боюсь. Да.
Старик выглядел не просто старым — древним выглядел старик, доисторическим, грубо вырезанным из кости божком отчаяния.
— Я боюсь, что, умерев, я вдруг узнаю, что мой внук включил в свой Договор пункт о гарантиях для меня. И мне всучат ту самую синицу, от которой я всю жизнь бежал и отмахивался. И окажется, что я не заслужил счастья и покоя, а получил их подобие в виде подачки, ценой души самого близкого мне человека. Вот этого я действительно боюсь.
— Спросите?
— Спросить? — Ужас старика и отвращение были неподдельны, он действительно не мог себе такого даже представить — спросить такое у внука.
И не от страха услышать, что стал частью договора, догадался Иван. Старика пугало не это! Старик с ужасом думал, что Круль, его внук, заключая Договор, мог забыть о такой возможности. Просто забыть. И понять это только тогда, когда менять что-либо уже поздно.
— Я ему не скажу, — Иван твердо посмотрел в глаза старику и увидел, как по бледным пергаментным щекам течет слеза. — Я ничего ему не скажу.
— Я знаю, — сказал старик и встал со стула. — Вы отдыхайте. Он вернется не раньше чем через пару часов. Я не верю в то, что в том доме он кого-то застанет. И тем более, захватит. Я надеюсь, что у нас получится другой финт, ради которого вас, собственно, привезли сюда.
— Не расскажете, какой?
— Нет, не расскажу. Пока не расскажу.
— А внук вам говорил, что у него особый приказ от Дьявола по моему поводу?
— Беречь и охранять? Говорил.
— А то, что есть еще что-то, о чем он мне пока не говорит?
— И об этом он мне рассказал. И тоже не объяснил, что имел в виду. У меня возникло предположение, но оно слишком мелкое. Незначительное. Если хотите, я даже могу им поделиться… Хотите?
Иван пожал плечами.
Если сам старик мало в это верит, то есть ли смысл?
— Я намекну, а вы сами подумайте, — сказал старик. — Вспомните, что вас отличает от всех ваших товарищей по Ордену. Не спешите, я не ухожу. Подумайте и вспомните.
Иван задумался.
История с тем погромом? Почти наверняка кто-то из парней попадал в подобные переделки. Он знал, что тот же Марко служил в спецотряде. Не это. Совсем не это. Что еще, если исключить красоту и обаяние?
Старик ждал, замерев неподвижно. Даже глаза не моргали, словно застыл. Словно и вправду был древним идолом.
До Ордена — ничего такого. Значит, во время службы. Во время. Все как у всех — перестрелки, засады, пьянки, похмелье, рейды… Повышение по службе. Не у всех такое быстрое, но у многих. Приятельские отношения с Джеком Хаммером? Еще раз чушь.
Фома? Обряд пожирания грехов? Слишком быстро. Слишком быстро они отреагировали. И даже заранее. Тут придется либо заподозрить Преисподнюю, либо отбросить этот вариант.