Не сговариваясь, собрались на кухне.
«Паспорта проверьте…»
«Даша, возьми физику – в самолете позанимаешься…»
Реплики повисали в напряженной тишине, не подхватывались… Кощунственным казалось сейчас говорить о жизни – то есть о том, что по ту сторону бабушки… С ней вместе можно было побыть только молча…
Глава 9
Рядом с Филиппом тяжело, но совсем не угрюмо плюхнулась растрепанная Мария. Какая-то пружинка пискнула от боли, прощально выстрелив в диванную подушку. Свояченица широко раздвинула ноги, взглянула на бугорок и махнула рукой, даже не сдвинувшись в сторону: появившаяся горошина не потревожила ее пышные телеса.
– Ну, как там у вас, в Москве?
Мария заняла место, освободившееся после ухода последней тещиной подруги. Та тоже выспрашивала москвича, но гораздо прицельнее: внучка в будущем году оканчивает школу, собирается в МГУ, на экономический. Только, мол, собирает информацию, а почти земляк – по жене – сам должен догадаться и предложить помощь…
Но раз ни о чем не просят, то как вставить, что Филипп избегает участия в приемных экзаменах. Да и честные фраера вроде него там не очень-то нужны. Большинство кафедральных дают уроки абитуриентам и потом в июле с охотой приходят потеть в приемной комиссии, чтобы без проблем довести своих подопечных до поступления.
В общем, как на днях рождения после первых тостов обычно забывают об имениннике, так и на поминках скорбь долго не удерживается.
Летучее она вещество…
Если, конечно, с уходом человека не связаны никакие твои материальные потери. Тогда страдает не столько душа, сколько тело. Именно эту боль демонстрируют окружающим.
А душевная скорбь прячется не только от глаз посторонних, но и до самого человека она доходит не сразу – как свет угасшей звезды, застигает его не во время прощальных дней, а сильно после…
Когда вдруг учуешь, например, запах «Красной Москвы»… Собираясь в гости или в филармонию, мать Филиппа встряхивала флакон, ловко доставала тугую притертую пробку и дотрагивалась ею сперва до мочек отцовых ушей, потом прикладывала к своим, потом оттягивала ворот блузки и засовывала чуть согревшуюся стекляшку внутрь, в щелку между высокими грудями, которые опали только в последней ее больнице…
Пока Филипп отвечал на непрактичные вопросы любознательной свояченицы, Марфа справилась с засором в кухонной раковине и отдраила тарелки, кастрюли, сковородки с помощью уже забытого ею хозяйственного мыла: покойная экономила на моечных средствах – все, что больше привычных копеек, казалось ей дорого, наносило урон душе. Душе, а не кошельку: деньги, которые дарила ей московская дочь, остались почти не тронутыми. Лишь пятьсот долларов из всей суммы теща перераспределила за год до смерти – отдала их старшей дочери на заграничную поездку. В Турцию. Сказала, что подарок москвичей. Сама Клавдия Григорьевна ни разу за кордон и не взглянула. А так хотелось…
– Моя вина, – в своем недлинном тосте призналась Марфа, вернувшись за поминальный стол.
– Ну что ты! Не говори так! Ей бы сил не хватило на такую поездку! Зато вы меня отправили, вот уж спасибо! На всю жизнь память! – Мария привстала, потянулась бокалом к сестре, пошатнулась и снова плюхнулась. На колени к зятю. – Ой! Какой худой! Жена плохо кормит! Я тебя не раздавила своими телесами? Ну ничего, хоть меня, квашню, потрогай – жена-то худышка, подержаться не за что…
– Спасибо за комплимент… – перебила Марфа, выручая растерявшегося мужа. – Раз я не толстая, то съем пирожное, а ты бы пошла проветриться. И по дороге унеси что-нибудь со стола в холодильник… Хватит пустословия. – Строгость в ее голосе нарастала и почти перешла в сердитость. От горя, от усталости. – Не забыла – завтра мы уезжаем… – прозвучало мягко, примирительно. И даже радостно. Как будто отъезд из бывшего родного дома – спасительный свет в конце тоннеля…
– Так и есть, – призналась Марфа, когда они с Филиппом стояли в пустом коридоре купейного вагона, расплющив носы о холодное стекло.
Из стоячей заоконной темноты на них через равные промежутки времени налетали неяркие огни – мазнут своим светом и исчезнут… Даша уже ровно сопела на верхней полке, а им обоим не спалось.
– Когда папа умер, командные бразды подхватила мама… Я-то далеко, только голосом по телефону могла она дотянуться до меня – и то раздражало… А сестру мама поучала до последнего дня. Теперь этот микроб переселился в Марию. Я на себя со стороны посмотрела – точно такая же… Дашкой, тобой все время руковожу…
– Ничего, мне от тебя все приятно…
Бывают минуты, когда мужчины, особо не задумываясь, со всем соглашаются…
Филипп обнял Марфу за талию. Рука сама спустилась чуть ниже, на бедро, и попыталась ухватить в горсть кусок упругой плоти. Сравнение с обильными телесами свояченицы было в пользу жены. Модели Рубенса и Кустодиева хороши только на полотне, давно догадывался он.
Поезд замедлил ход, остановился. Вагон дернулся и задрожал. Котельнич. Станционные огни застукали их близость, и вдобавок в конце коридора появились новые пассажиры. Один – на незанятую верхнюю полку в их купе.
Даша повернулась на правый бок, бормотнула что-то, но не проснулась. Филипп про себя чертыхнулся: опять не удастся полежать с Марфой на узком твердом диване… Хотя бы губами убедиться, что живы… В следующий раз купим билеты в спальный вагон.
Глава 10
Голос Дубинина не встрепенулся, когда он поднял трубку и услышал Марфино «а-ал-ло». Она сбивчиво винилась за мужа – тот только что рассказал, как ее искали…
А где же ты, голубушка, тогда пропадала? – мелькнуло у Федора. Мелькнуло, но не задержалось. Пусть Филипп за ней смотрит. Муж он или не муж! Ну и бестолочь он все-таки! Взбулгачил его и исчез…
Пришлось одернуть себя за поспешность приговора, когда узнал про траурную поездку.
– Мои соболезнования, – автоматически, без выражения произнес Федор формулу простой учтивости. – Надо же, как у нас с тобой все запараллелено! И я занимался похоронами…
Не та интонация… Бодро получилось. Еще скажет, что он дубоват…
– Севка повесился… – помрачневшим голосом продолжил Федор. – Однокурсник. Мы с ним вечером расстались, а он вернулся домой и повесился. У него все решено было, продумано… Я не понял… Надо было захватить его с собой на дачу… Несколько дней за городом… солнце… он бы передумал…
И хотя слово «виноват» не было произнесено и Марфа ни в чем его не принялась переубеждать, не заохала – а все же подавленность последних дней подтаяла.
– Мать тяжело терять, я знаю. Моя умерла уже двадцать… двадцать пять лет назад, а до сих пор вдруг раз – и боль пронзит. Подожди, я сейчас… – Федор не суетясь сходил на кухню, налил себе чаю, вернулся в кабинет, сел на диван, закинув ноги на табуретку, и снова взял трубку. – Алло, я тут.
– Знаешь, я с детства всегда считала, что всем должна. – Как это часто бывало, без преамбулы, без объяснений Марфа вслух продолжила свою теперешнюю думу. – Мама внушила, что человек всегда должен другим. Так я и жила… Без рассуждений, не задумываясь, считала, что просят – должна сделать. Даже если не меня просят, а кого-то рядом. Уступить место в метро? Вскакиваю. Или на службе: у Мурата спрашивают чей-нибудь телефон – я тут же лезу в свою записную книжку. Отказывать кому-то – нож острый.
– Я заметил, – усмехнулся Федор.
– К тебе это не относится. С тобой – все по-другому. Если я что-то могу для тебя сделать – это как подарок. Я чувствую, что мы вместе, когда выполняю твое поручение, любое. Пусть ты в это время обо мне и не думаешь…
Хм, «не думаешь»… Федор мог бы вспомнить, чем он занимался, например, в то время, как Марфа выуживала из Интернета информацию о его потенциальном клиенте, или записывала на свой диктофон пресс-конференцию, на которую он поленился пойти, или… Но зачем сталкивать лбами его абсолютно параллельные, непересекающиеся жизни… Кому от этого польза?
