Что же тогда произошло? И кто это может знать? Даже иначе нужно поставить вопрос: кто из старых аптекарей согласится говорить о тех временах и событиях? Герр Струве – почти приятель, а прочие – чужие. Может, стоит еще раз побеседовать со Струве, авось чего нового вспомнит? Или он чересчур огорчен и напуган смертью Илиша?
Вся надежда на полицию…
Потом Маликульмулька позвал к себе в кабинет Голицын.
– Ну, приступим, что ли? – спросил он.
На подоконнике стояла корзинка с бутылками, которых Маликульмульк набрал вчера во всех аптеках.
– Во что разливать прикажете, ваше сиятельство?
– Во что?.. А сбегай-ка ты, братец, в буфетную. Сколько там бутылок?
– Семь, ваше сиятельство.
– Четырнадцать чарок возьмешь… Сам нести не вздумай, на то у нас люди есть!
Четырнадцать чарок были доставлены в кабинет, выстроились на столе попарно, и тут князь с философом вспомнили, что недостает главного – лелюхинских бальзамов для сравнения.
– Они у княгини в кабинете, – подумав, сказал Голицын. – Она их вчера забрала на случай, если придется кого-то пользовать от простуды. Отправляйся-ка, братец, и возвращайся с добычей.
– Легко сказать, ваше сиятельство! Что я объясню ее сиятельству? Что мы устроили в вашем кабинете попойку?
– Ах, черт! Ну… ну придумай что-нибудь, ты же сочинитель!.. Ступай!
Князь был азартен. Маликульмульк слыхивал про шалости его молодых лет, что за карточным столом, что по амурной части. И вот теперь оказалось, что азарт не пропал с годами, не сморщился и усох, а жив и требует своего. Достаточно посмотреть на лицо со злодейски прищуренным левым глазом.
Маликульмульк пошел было к апартаментам княгини, но спохватился, вернулся в канцелярию и забрал срезанные печати. У него ведь была в челяди союзница, няня Кузьминишна, хотя союзница не очень надежная – того и жди от нее дурацкого доноса, не потому, что вдруг воспылала враждой, в потому, что охота покрасоваться перед Варварой Васильевной своим всезнанием и догадливостью, подтвердить перед всеми свое положение особы, приближенной к княгине.
Конечно, можно было сказать княгине правду – что производится дегустация, и не просто так, а с благородной целью. Но она, во-первых, разозлится, что князь затеял это дело без нее, во-вторых – захочет принять участие, и кончится это тем, что супруги повздорят, а кто останется виноват? Да Косолапый Жанно со своей неуклюжестью!
Проще забраться незаметно в кабинет и взять две бутылки из четырех, те две, которые уже почти пусты, а непочатые пусть остаются, иначе дегустация и впрямь кончится попойкой.
Няня Кузьминишна обреталась в девичьей и блистала не хуже молодой щеголихи на придворном балу – сидела в нарядной душегрее, присматривала за девками, занятыми рукодельем, и хвалила старые времена, когда никто знать не знал и ведать не ведал про нынешний разврат. Кабы не знать, что она состояла при Варваре Васильевне в пору первых придворных успехов будущей княгини, то, пожалуй, и поверить можно.
Тут же находилась и Тараторка, ковыряла иголочкой клочок шитья и явно скучала; в девичьей не очень-то весело, а у себя в комнатке – и того скучнее. Прошла та счастливая пора, когда ее радовали новые книжки и журналы, когда весь досуг занимали певчие пташки в клетках, а подаренная Маликульмульком «рисовальная школа» привела в восторг. Тараторка тосковала, как всякая пятнадцатилетняя девица, которой уже пора бы с кем-нибудь целоваться в темной комнате или в саду.
– Иван Андреич! – воскликнула она. – Заходите же, что вы встали?
– А ты тут отчего? – спросил Маликульмульк. – Ты бы шла к дамам, почитали бы вслух хороший роман…
– Дамы вышли в город, а ее сиятельство с мальчиками и аббатом кататься поехали, коньки с собой взяли.
– А ты что же?
– А я нездорова, – немного смутившись, ответила Тараторка.
– Простыла? Что тебе Христиан Антонович прописал?
– Да что ты, батюшка, к дитятку пристал? – вмешалась Кузьминишна. – Мало ли – съела не то, животик болит…
Тараторка ахнула, вскочила и вылетела из девичьей.
– Ну ты уж, нянюшка, девичьих секретов не выдавай, – сказал Маликульмульк и тоже вышел.
Тараторка обнаружилась за поворотом коридора.
– Я Варваре Васильевне на нее пожалуюсь! Хорошо еще, это были вы, а ну как перед кавалерами опозорит? Мало ли что… голова у меня болит! Мигрень, как у Прасковьи Петровны! – выкрикнула Тараторка.
– Слушай меня. Ты сейчас пойдешь в кабинет к ее сиятельству. Там стоят те бутылки с бальзамом, что мы давеча дегустировали. Так ты непочатые оставь, а початые принеси, – быстро велел Маликульмульк. – Его сиятельству надобно.
– А что, а что? – мигрень мигом прошла. – А для чего?
– Там другие бутылки принесены, надобно сравнить. Потом я их верну, поставлю вот тут, на полу, а ты отнесешь обратно в кабинет.
Маликульмульк страшно обрадовался, что решил эту задачку, но решение было палкой о двух концах.
– Иван Андреич, миленький, а что – это очень важно?
– Да, Тараторочка, очень. Его сиятельство хочет понять, кто Медицинской коллегии и Сенату головы морочит, рижские аптекари или купец Лелюхин. Ты же видела – тогда в гостиной уже один раз пробовали бальзамы. А теперь другие бутылки принесены…
– Ждите меня, я разом…
Она убежала, Маликульмульк остался в коридоре. Все-таки воспитаннице ее сиятельства удобнее заглянуть в кабинет, чем «послушай-ка братцу», подумал он, все пока складывается отменно. Еще бы нужно связаться с Егорием Лелюхиным, узнать про Анну Дивову. Может, там, на Клюверсхольме, удалось напасть на ее след?
Он вошел в девичью и отдал Кузьминишне конверт с печатями.
– А где же Маша? – спросила няня.
– Бог ее ведает, я за ней пошел было следом, да упустил, – соврал философ. – Передай Николеньке, нянюшка, пусть порадуется, там и зеленые есть. А я обратно в канцелярию пойду.
Он вышел, а через несколько минут появилась Тараторка, пряча под шалью бутылки.
– Иван Андреич, вы мне потом расскажете? – спросила она.
– Про бальзам?
– И про госпожу Дивову!
Ну да, подумал Маликульмульк, ну да, княгиня с дамами наверняка перемывала кости Анне Дмитриевне, а эта черная стрекоза сидела в уголке и все слышала.
– Когда удастся найти госпожу Дивову, то расскажу. Я же и сам ничего не знаю.
– Ой ли? Вы – да не знаете?
– Вы слишком хорошего мнения обо мне, Марья Павловна.
Маликульмульк поклонился и поспешил к князю.
Но из дегустации ничего путного не вышло.
– Вот, казалось бы, и я знаю толк в изысканных блюдах, и ты все на свете, братец мой, перепробовал, – сказал огорченный князь. – Языки у нас должны быть опытны по сей части. И что же? Вот только про этих двух аптекарей можно сказать с уверенностью, что они сами изготовляют бальзам свой. Попробовав неоднократно лелюхинский бальзам, выучились делать нечто похожее…
Он указал на бутылки, купленные в аптеках Оленя и Лебедя.
– Ваше сиятельство, нам отдохнуть надобно, и языкам нашим – тем паче, – подсказал Маликульмульк. – Тогда и сообразим, кому еще Абрам Кунце мог продать свой рецепт. А то языки от такого избытка вкусов ошалели и обезумели…
– Да и можем ли мы на них положиться? De gustibus non est disputandum, – вспомнил Голицын расхожую латинскую цитатку.
– Но мы уже полчаса только тем и занимаемся, что спорим о вкусах, – возразил Маликульмульк.
– Черт бы их всех побрал, – кратко резюмировал князь. – Я-то думал разгадать загадку лихим кавалерийским наскоком. Ан не вышло…
Тут дверь приоткрылась и заглянул секретарь Денисов:
– Ваше сиятельство, полковник фон Дершау! Прикажете просить?
– Проси, – отвечал князь, устремляясь к дверям и мгновенно скорчив страшную рожу Маликульмульку. Это был немой приказ: чтоб четырнадцать чарок и девять бутылок сей же миг пропали! А как?!
Маликульмульк успел сгрести чарки вместе и накрыть большой картой Лифляндской губернии. Бутылки же загородил собой, став к краю стола задом.
