Движение к станции прекратилось. Мелькали только разномастные бока коров. Шофер постучал по спине впереди стоящего крупного мужчины в белой панаме и полотняной толстовке:

– Эй, чего остановился? Коров испугался? Они не кусаются!

– Не толкайте! – нервно взвизгнул тот.

Тогда шофер вылез вперед, по-хозяйски спокойно взял из рук стоявшей рядом женщины зонтик и, легонько ударяя по коровьим мордам, пробрался к ветхому станционному заборчику, выворотил большой пролет и направил стадо в образовавшуюся брешь. Путь к станции освободился.

Стены небольшого станционного строения были уже отмечены клеймом войны. Пестрело множество рваных отверстий от осколков. Пол был покрыт слоем битого стекла, щепок, потолочной штукатурки, валялись вещи и продукты. Уцелевшим оказался только стоящий в углу большой оцинкованный бак с питьевой водой и железной кружкой, висевшей на длинной цепочке. От крана бака медленно отрывались капли воды – спокойно, как до войны…

Наверное, здесь были жертвы, потому что между опрокинутыми лавками виднелись чистые, еще влажные пятна подмытого пола. Входя сюда, люди замирали, как в помещении, в котором находится покойник. Даже дети безмолвно жались друг к другу, испуганно озираясь по сторонам.

– Ребята, проходите на перрон! – неестественно громко прозвучала команда пионервожатого.

Там, за стенами станции, картина была не менее удручающей. Деревянный настил платформы в двух местах ощетинился острыми обломками досок, вывороченных из пола. Медленно раскачивались на одной проволоке чудом уцелевшие станционные часы, на которых, как улика, было четко зафиксировано время фашистского преступления: девять часов восемь минут.

На втором пути еще дымились сваленные набок товарные вагоны, напоминающие скелеты громадных доисторических животных.

Это была война, настоящая, страшная, совсем не такая, какой виделась ранее в кино.

Поезд шел утомительно долго. Дважды он останавливался в поле, тревожно гудел паровоз, заставляя людей настороженно оглядывать небо.

В Ленинграде, уже на вокзале, чувствовались перемены. На перроне Варшавского вокзала не было, как обычно, ни щедрых шефских представителей Второй кондитерской фабрики с коробками сладостей, ни маршей фабричного оркестра, ни цветов в руках радостно-возбужденных родителей. Та небольшая группа, в основном мам, которая смогла приехать на вокзал в неурочное время, почти терялась среди военных, заполнивших перрон. Не раздавались, как ранее, радостные возгласы вдоль медленно проходящих вагонов: «Вовочка! Машенька!..» Не откликались им звучные детские голоса из полуоткрытых узких окон: «Мамочка! Я здесь! Вот я!»

Вслед за высадкой ребят вагоны тотчас стали заполняться красноармейцами. Некоторые из них, высунувшись в окно, громко выкрикивали:

– Ребята! Кто забыл свои вещички?

Как было приказано еще в дороге, все двинулись на привокзальную площадь и остановились слева от входа. Здесь «раздавали» детей родителям. Два фабричных автобуса ждали ребят, которых нужно было развозить по домам.

Выйдя на площадь, Виктор обратил внимание на то, что все окна домов заклеены крест-накрест белыми полосками бумаги. Зачем? Правда, он видел такие окна в домах на площади перед Московским вокзалом, где взрывали Знаменскую церковь для строительства на ее месте станции метро. Тогда взрыв был произведен так искусно, что ни одно стекло не треснуло.

Виктора и раньше, в добрые времена, никто не встречал. Поэтому, подойдя к пионервожатому, он сказал:

– Коля, так я поехал.

– Ты один?

– Нет, с Валеркой Спичкиным, мы с одного двора.

Витька отошел от пионервожатого, остановился и стал внимательно оглядываться.

– Ты кого высматриваешь? – спросил Валерка.

– Да так, – недовольный любопытством друга, ответил Витька.

– A-а, ясно, бабник! – глянув вперед, съязвил Спичкин.

– А ну повтори! – повернулся Витька, сжав кулаки. – Повтори, если хочешь без зубов остаться.

– Да ладно, видели мы таких! – огрызнулся Валерка, а сам стал пятиться ближе к толпе. – Валяй к ней. А еще друг называется. Нужен ты мне! Без тебя доберусь.

Витька и сам чувствовал, что нарушает мальчишечью солидарность, вроде предает дружбу, но ничего с собой поделать не мог. Стыдно подумать, не то что признаться, но в Эльзу он был влюблен.

– За тобой приехали? – дернул он девочку сзади за рукав, хотя прекрасно видел, что с ней стоит мама.

– A-а, Витя, здравствуй! – обратилась к нему высокая полноватая Мария Яковлевна – Эльзина мать.

– Здрассьте, – почти угрюмо из-за размолвки с другом ответил Виктор.

– Поедем с нами. Попьешь чаю, а потом отправишься домой, – предложила женщина.

– Не-е, я сам, то есть за мной приехали.

– Врет он, мама, за ним никогда никто не приезжает! – хмыкнула девочка.

– Много ты знаешь! – Виктор повернулся и пошел.

– А у нас папа ушел на фронт! – с каким-то отчаянием выкрикнула Эльза.

Это было ошеломляющее известие, и Виктор быстро обернулся:

– Как это – на фронт? Почему? Он же не военный.

– Да, Виктор, – печально подтвердила Мария Яковлевна. – Добровольцем! – торжественно добавила она.

– Как же вы теперь?

– Не знаем. Сергей Яковлевич сказал: «Немного потерпите. Война скоро кончится». Ну, так ты едешь с нами?

– Не, спасибо. Я домой. До свидания. В школе увидимся.

Он направился к тому месту, где оставил Валерку, и по дороге думал об Эльзе и ее отце, Пожарове Сергее Яковлевиче, главном инженере крупного ленинградского завода.

Витька проникся к нему уважением с первой встречи в прошлом году. Сергей Яковлевич приехал в лагерь после ЧП, которое произошло с его дочерью.

Отряд, в котором была Эльза, по свистку дежурного пионервожатого приготовился зайти в реку. По этому же свистку отряд, в котором был Витька, выходил из воды. Мальчик успел подняться по крутому песчаному берегу коварной реки Оредежь и едва растянулся на траве, как услышал сначала испуганный возглас: «Помогите!», а потом многоголосый девчоночий визг.

Виктор не разобрал, кто кричал, но что-то заставило его подумать о несчастье именно с Эльзой. Он взвился пружиной и, обдирая тело, ринулся с обрыва к реке. Упав на песок, кубарем докатился до воды и поплыл к мелькавшим в быстром течении реки черным косичкам.

Сильно жгло грудь, и боль отдавала при каждом взмахе руками. Сбилось дыхание. В какой-то момент появился страх, что он не спасет Эльзу и сам следом за ней начнет тонуть. Но решил, что тонуть будет молча, потому что звать на помощь стыдно.

Собрав последние силы, он поплыл по-собачьи – так презрительно среди ребят назывался стиль, которым плавали девчонки. В другое время он бы себе такое не позволил, но сейчас было не до форса. Так меньше расходовались силы.

…Когда подбежал дежурный пионервожатый, Витька уже выбрался на мелководье и, пятясь, тащил под мышки бездыханную Эльзу. По берегу подбежали люди, подхватили девочку, быстро вынесли на песок, стали откачивать.

Витьку трясло от нервного напряжения и усталости. Он едва доковылял до берега. Все тело было в ссадинах, чувствовалась сильная боль в левой ноге. Он сел на мелководье и стал смывать кровь.

Все суетились возле Эльзы. На него никто не обращал внимания. В душе у Витьки появилась обида. Вот сидит он, весь в ссадинах, в крови, и никто не смотрит даже в его сторону, как будто ему не больно и вообще как будто его и нет. Крупные слезы покатились по щекам. Вопреки желанию, мальчик несколько раз громко всхлипнул.

Наверное, это услышала пионервожатая. Она подскочила к Вите и, увидев обильно выступающую кровь, закричала громко и испуганно: «Помогите!», словно больно было ей, а не ему. Потом наклонилась над ним и запричитала:

– Не плачь, Витенька, милый, герой ты наш. Больно, да? Потерпи. Сейчас тебя отнесут в лазарет, перевяжут…