– Сейчас Дмитрич Гришу раскочегарит и он нам сразу убийство Шехтмана раскроет, – сказал Джилавян, идя по коридору.
«Раскочегарить» – это был такой особый метод, заключавшийся в ободрении и одновременном раззадоривании новичка. Чтобы человек поверил в себя и показал, на что он способен. Некоторые, попав в круг маститых спецов, робеют, тушуются и оттого совершают разные промахи, а порой, и откровенные глупости. Другие просто не знают с чего начать. Работа в МУРе существенно отличается от работы в райотделе. «Принципы едины, а подход разный», говорит начальник отдела, и он тысячу раз прав. Подход действительно разный, более масштабный, что ли.
– Хорошо бы, – сказал Алтунин, не веривший в то, что Семенцова можно раскочегарить.
Никаких улик преступники в квартире Шехтмана и возле нее не оставили. Несознательные люди… То ли дело Митя-Маленький, который в тридцать девятом подломил продмаг на рабочей улице и, кроме отпечатков пальцев, оставил в кабинете завмага свой паспорт. Устал, ковыряясь в сейфовом замке (медвежатник из Мити был никудышный, одни дешевые понты), решил перекурить, достал из кармана папиросы, да не заметил, как паспорт выронил. А тут – ни отпечатков, ни окурочка.
Выходить на бандитов через подводчика?[15] Да тут подводчиков можно считать десятками. Все знали, что Шехтман обеспеченный человек. Известный на всю Москву дантист бедствовать по определению не будет. И золотишко у всех дантистов, которые коронки ставят, имеется. То есть навести могли и коллеги из поликлиники, и соседи по дому, и многочисленные клиенты, и знакомые. Широко жил покойник, не в смысле того, чтобы швыряться деньгами, а в смысле знакомств-контактов. Это с одной стороны, так сказать, – официальной. Преступники могли прийти за ценностями и «приятно удивиться», то есть увидеть, что ценностей этих гораздо больше ожидаемого.
А с другой, неофициальной, и того хуже. Если Шехтмана в уголовной среде знали как богача, то подвод мог вылезти откуда угодно. Один сболтнул, другой услышал… Для того чтобы вломиться ночью в квартиру и запытать хозяина до смерти, много ума не требуется, здесь дерзость нужны с жестокостью. Ну и какая-нибудь уловка, чтобы хозяин открыл дверь. Знал Алтунин такую уловку, срабатывающую почти безотказно. Называлась она: «Откройте, милиция!». Поддельное удостоверение, липовый ордер на обыск, суровая решимость на лице… Это уж насколько безгрешным надо быть, чтобы заподозрить подвох или ошибку и не открыть дверь. А один-двое могут и в форме быть, для пущей убедительности. Нападения на сотрудников милиции с целью завладения табельным оружием и форменной одеждой случаются ежемесячно, и не одно. Июнь толком и начаться не успел, а уже на Большой Угрешской участкового убили и раздели. Человек в марте демобилизовался по ранению, только работать начал…
Пройти войну со всем ее ужасом и погибнуть в мирном городе в мирное время было не просто обидно или несправедливо. Это было вопиюще обидно и ужасно несправедливо. Это было настолько неправильно, что и поверить невозможно. Четыре года, четыре долгих года Алтунину, как и всем советским людям, казалось, что после Победы наступит совсем другая жизнь, светлая, счастливая, в которой радости будет столько, что хоть ложкой ешь, хоть лопатой греби. И как можно в такое счастливое время гибнуть от бандитской пули или воровского ножа? Однако же вот гибнут люди…
– Ничего, скоро всех переловим, – подумал Алтунин, не замечая, что думает вслух.
– Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, – поддел его Джилавян, думая, что речь идет об убийцах Шехтмана.
В комнате отдела шел жаркий спор между Даниловым и Беляевым. Когда только начать успели, удивился Алтунин, совещание всего-навсего минуту назад закончилось.
– Ты мне, Валентин Егорович, лапшу на уши не вешай! – кривился Данилов, иронично величая Беляева по имени-отчеству, хотя обычно они обращались друг к другу по именам даже на собраниях. – Я ж в конце концов не совсем чужой авиации человек…
– Не совсем чужой! – срывался на дискант Беляев. – Два раза в парке с вышки прыгал![16] Мне серьезный человек сказал, летчик!
– Да он тебя разыграл, чудак-человек! Увидел очкарика-лопуха и решил подшутить!
– Что за шум, а драки нет? – поинтересовался Джилавян.
– Гражданин Беляев, – «гражданин» – это была крайняя степень цензурного сарказма у Данилова, – утверждает, что наши умные конструкторы придумали для нашей доблестной авиации самолет без крыльев, а я прошу его не вешать мне лапшу на уши, а класть в тарелку…
– Мне знающий человек сказал, он испытывал… – встрял Беляев, но Данилов не дал ему договорить.
– Тот, кто испытывает новое оружие, по бильярдным и пивным языком трепать не станет. А самолет без крыльев, если хочешь знать, уже сто лет как изобретен!
– Да ну! – всплеснул руками Беляев. – Что ты говоришь?
– Что знаю, то и говорю, – уголки губ Данилова предательски задергались. – Этот самолет называется снаряд! Круглый, без крыльев, и в воздухе летит!
Беляев покраснел, но смеялся вместе со всеми. Сторонниками прогресса были все, но Валентину Егоровичу скорее подходило определение «фанатик». Ни бельмеса не смысля в технике (как говорится – доктору докторово, слесарю слесарево), Беляев с видом знатока-эксперта рассуждал о новых танках и самолетах, о снарядах, которые могут долететь из Москвы до Парижа, о гиперболоидах, марсианских кораблях и прочих выдумках, причем выдумки эти выдавал за уже сбывшуюся реальность. «Мне тут один знающий человек сказал», многозначительно начинал Беляев, и окружающие знали – сейчас доктор выдаст очередной анекдот. Главное было – слушать, не возражая и не сомневаясь, потому что возражения и сомнения Беляев встречал в штыки.
Семенцов пришел от начальника угрюмым, видать, тот его не столько «раскочегаривал», сколько «песочил».
– Виктор, бери Гришу и поезжай в клинику к вдове Шехтмана! – на правах старшего распорядился Джилавян. – Я в воскресенье был у нее, но она толком ничего не говорила, только плакала, а потом ей плохо стало, и меня доктора выставили. Хорошо хоть успел список ее украшений получить, которые дома в шкатулке лежали, а то совсем зря время бы потратил. Но вчера, как сказали врачи, ей уже стало лучше, так что давай, действуй. Заодно и Грише опыт передашь. А я с соседями помозгую насчет шехтмановских криминальных связей. Список, кстати, вызубрите, мало ли что…
Список был небольшим, всего двенадцать пунктов, что там зубрить – разок взглянул и все. Пункт первый – «серьги заграничные из золота 750-й пробы с бриллиантами каплевидной формы по два карата каждый», пункт двенадцатый – «бриллиантовая брошь с жемчугом и эмалью в форме бабочки, подарок моего отца на нашу свадьбу, пробу и достоинство камней не знаю, поскольку ни разу ее не оценивала». Алтунин подумал о том, считается ли бриллиантовая брошь приданым или идет по особой статье. Иногда ему приходили в голову совершенно глупые мысли.
По уму в больницу надо было ехать Джилавяну. Раз уж начал контактировать с человеком, так продолжай. Но приказания не обсуждаются, да и контакт мог, что называется, «не пойти». А может, Джилавяну непременно нужно самому пообщаться с бэхаэсовцами…
– Ты, Гриш, пока узнай у доктора, как с больными общаться надо, – сказал Алтунин Семенцову, – а я отлучусь на минуточку.
– Куда? – поинтересовался Джилавян, привыкший, чтобы его распоряжения выполнялись незамедлительно и беспрекословно.
– На минуточку, – повторил Алтунин, создавая впечатление, что ему приспичило отлучиться по нужде. – Я быстро, одна нога еще здесь, другая – уже здесь.
Вместо туалета Алтунин заглянул к кадровикам. Перемигнулся с усатым майором Семихатским, тот сразу вышел в коридор и спросил хриплым басом:
– Чего тебе надобно, старче?
В кадрах, начиная с начальника, подполковника Филатова и заканчивая машинисткой Аллочкой, все были сухари и буквоеды, к которым в обход инструкций не подступиться. Только Семихатский выделялся среди кадровиков добродушием и снисходительным отношением к просьбам личного характера. Разумным просьбам – справочку нужную выдать сразу без этого вечного «приходите завтра», шепнуть о том, что отправили представление к награждению, выписать новое командировочное удостоверение взамен потерянного, не сообщая об этом начальству, и прочее в том же духе.
