– Понимаете, трубочка… – Илюхино лицо изобразило мучительную неловкость. – Нам трубочки одной не хватило. Нам нужно две, а у нас с собой всего одна припасена. Может быть, у вас в буфете найдется или еще где…

– Трубочка? Какая трубочка? – поинтересовалась Людмила.

Илюша аж удивился – неужели на самом деле не понимает?

– Ну как же, она еще соломинкой называется. Знаете, ее в кофейных зачем-то в бокал с латте вставляют. Хотя и непонятно зачем, в бокалах же горлышко широкое обычно. Там и соломинка ни к чему. А вот нам очень к чему…

Тут я вгляделся в Илюху, как прежде Людмила вглядывалась в меня, и снова понял, что он несколько вышел из баланса подпития. В сторону превышения баланса. Не сильно вышел, для постороннего глаза даже не заметно, но некоторые инстинкты все же притупил. Среди которых не последним был инстинкт самосохранения.

– Ах, соломинка… – все так же любезно улыбнулась Людмила Альбертовна.

Но что-то все же проскользнуло в ее взгляде – тень какая-то, сомнение, что ли. Думаю, именно тогда она в первый раз догадалась, что, может быть, зря она распорядилась стульчики для нас в проходе поставить. Впрочем, на попятную было поздно.

– Ах, нет, – извинительно, но вдруг с заметным холодком безразличия в голосе отказалась она. – Ничем не могу помочь.

И хотя она еще от Илюхи не отстранялась, очевидно было, что скоро начнет.

Впрочем, отказы не смущали моего друга Илюху Белобородова. Он давно привык к ним, к отказам, у него на них иммунитет выработался. Они ему даже в кайф были, вот, например, как застоявшейся лавине периодически требуется обвал, так и ему порой необходимы были отказы. Они подзаряжали его, в смысле энергетически. Ведь всех нас разных разное подзаряжает.

Вот и теперь Илюха далеко не сдался, а только, наоборот, усилил нажим.

– Да, я понимаю, – сказал он с пониманием, – сложно. Но, видите ли, Людочка, нам на самом деле весьма необходимо. Вы же сами видите, что нас двое, а вот трубочка всего лишь одна. А как двум взрослым, самостоятельным мужчинам обходиться всего с одной трубочкой? Негоже двоим с одной. Неудобно как-то перед людьми…

Илюха бы еще долго продолжал, но тут я решил, что пора его уводить от прямо на глазах становившейся формальной администратора. Потому как сам Илюха из-за нарушения баланса не слишком просекал быстро меняющуюся ситуацию.

– Илья Вадимыч, – окликнул я его официальным тоном, – а давайте, мы Людмилу Альбертовну ко мне в филармонию пригласим. Людмила, в любой вечер просим милостиво, мы вам всегда рады будем. И всегда для вас лучшие места найдем. С максимальной акустикой. Потому что у нас, в филармониях, акустика превыше всего.

– Ах… ну да… конечно же, филармония, классическая музыка. Конечно же… – откликнулась приглашенная женщина на подсказку и снова напряженно вгляделась в мое лицо. А потом, пытаясь, видимо, совместить мой образ с теми туманными, поднимающимися из памяти, она промолвила задумчиво, как будто себе:

– А все-таки вы очень изменились, – и туман в ее глазах густо затянул все зрачковое пространство. – На удивление сильно изменились, почти неузнаваемо.

– Да, – закивал я. – Что поделаешь, время немилосердно. Хотя оно и лечит иногда. Как, например, у Дебюсси в седьмой кантате…

– Он вообще большой мастак по Дебюсси, – перебил меня зачем-то Илюха. – Он его просто наизусть всего помнит. А когда репетирует с оркестром, так его просто всего распирает. От радости, от вдохновения, но и от мук. В том числе и творческих. А муки, они, знаете ли, облагораживают. Так что вы приходите в филармонию, я там часто со всем нашим ЦК, центрально-демократическим, отдыхаю. Особенно душой. Филармоническая музыка, она ведь не хуже консерваторской, а в некоторых случаях…

Но тут я срочно отделил Илюху от засомневавшейся Людмилы Альбертовны и стал уводить от греха подальше. Туда, в торжественный сумрак зала, в волшебный мир драматического представления. А еще – к двум пустующим стульям, установленным в проходе, прям напротив залившейся в софитах сцены.

Мы скорой почти перебежкой, будто под картечным обстрелом, пригнувшись, чтобы не зацепило, преодолели проход от конца к началу. И вот они уже, вожделенные стульчики с мягкой упругой обивкой и податливыми спинками. Вот мы уже и поместились на них, и расслабили напряженные икры ног, и оглянулись – никого мы и не потревожили: зал как сидел замеревший на одном дыхании, так и замирал по-прежнему. Например, артисты на сцене… Впрочем, что мы знаем об артистах, особенно когда они на сцене?

Театр! Помните из старого черно-белого фильма женщину с сильным грудным придыханием, как она говорила сексуально: «Любите ли вы театр? Нет, любите ли вы театр, как люблю его я?» Не помните. Ну, и Бог с ним.

Так вот, я его тоже люблю, театр. Может быть, и без сексуального придыхания, но все равно люблю. Мне, собственно, все равно, чего там дают, в смысле, какая пьеса, каких времен, народов и тем. Мне даже все равно, кто кого играет, – главное, чтобы играли. Главное, сам процесс лицедействия, когда взрослые, как правило, люди представляют что-то очевидно вымышленное, да еще непосредственно перед тобой. Фантастическое, почти волшебное ощущение.

Тут важно место правильное выбрать в зале. На стульчиках в проходе, конечно, не обязательно, но вот важно, чтобы именно прямо перед сценой. Желательно в первом ряду. Чтобы прямо перед тобой все это разворачивалось, и прямо для тебя.

Потому что когда близко, когда взгляду ничего не препятствует, то не только видишь то, что издали не разглядеть, – морщинку у глаза, капельку пота, выступившую на виске, утомленный, может быть, взгляд… Но и слышишь, что не услышать на расстоянии: сбившееся дыхание, неожиданную интонацию, неучтенный всплеск голоса.

Но и это – не главное. Главное, что, когда ты в первом ряду, они, актеры, только для тебя одного играют. Во-первых, потому что ты сам забываешь, что позади еще зрительный зал находится – со зрителями, с рядами пронумерованных кресел, с пожарными, тускло подсвеченными выходами и занавешенными портьерами входами. Кажется, что ты только один и те, что на сцене, они только для тебя и предназначены, и начинаешь ты соучаствовать, то есть просто-напросто играть вместе с ними их роли.

И они, актеры, они тоже твое участие мгновенно понимают и принимают тебя, и раскрываются перед тобой, завлекая. А некоторые действительно заостряются на тебе и на самом деле только для тебя выкладываться начинают. И тогда ловишь ты на себе их оголенные взгляды, и пересекаешься с ними своими, и заряжаешь их энергией, как и они, в свою очередь, заряжают своей тебя. И равноценный обмен получается.

Вот и мы с Илюхой сразу въехали в сюжет, хоть и не важно нам было, чем он начался, и, в общем-то, безразлично казалось, чем закончится. Для нас главными были обостренные лица на сцене, пластичные тела, их плавные, округлые или, наоборот, резаные движения, пылкость, страсть… Ну, и все остальное в этом же роде.

Они, кстати, как было указано в программках, «Идиота» Достоевского показывали. Но про «Идиота» можно было только по программке догадаться, так сильно у них все там переиначить получилось. Не зря ведь Людмила Альбертовна нас известила, что очень модный и популярный у них театр оказался.

– Старикашка, – шепотом одернул меня Илюха, – у тебя концентрация не растворяется?

– Чего? – не сразу понял я, так как был сильно увлечен.

– Ну, баланс не нарушается?

Я согласился и нагнулся, и вытянул дугой шею по направлению к сидящему на соседнем стульчике соседу, и в темноте на ощупь поймал губами пластиковую гибкость соломинки, вылезающую из нагрудного кармана Илюхиного пиджака. И втянул из нее в себя. Потом сглотнул набравшееся за щеками, переварил тут же и снова сглотнул.

Мне и прежде было хорошо, но тут стало значительно лучше. Я хотел было вдохнуть в себя еще больше жидкости, но кто-то цепко отдернул меня от цветущего за пазухой оазиса. Цепко, настойчиво, хотя и не грубо.