– А то. Да я и тебя тоже кое-чему научить могу.

– Целоваться, что ль? – посмотрела на него Пелагея.

– Ну, и за этим не станет, – спокойно ответил Гурьев. – Смотри вот, Полюшка.

Он показал ей несколько точек, нажимая на которые, можно было достаточно эффективно снимать боль, и точки резонанса:

– Но тут, Полюшка, долгое воздействие требуется. Если боль снять – пяти минут достаточно, то для пробуждения жизненных сил недели нужны, а иногда – и месяцы.

– Похоже китайцы-то лечат. Однако у тебя по-другому как-то. Где ж это ты узнал-то такое?

– Выучился, – улыбнулся Гурьев.

– Сколько годков-то тебе, Яша?

– Дело не в возрасте. Меня этому с детства один мудрый человек обучал. Только я ещё так мало знаю. Вот, все секреты дядьки Степана выведаю, да дальше учиться поеду.

– Ежели я тебя отпущу, – тихо проговорила Пелагея, обвивая его шею руками.

Он только теперь ощутил, как соскучился по женскому телу и ласке. Это было, как взрыв, как буря, что налетает внезапно и яростно. Только он не спешил никуда. И лишь тогда, когда Пелагея взмолилась – не голосом, руками, ногами, потянув его на себя, – ворвался в неё, такую горячую, что разум не выдержал, отключился.

– Бесстыжий, – шептала Пелагея, целуя Гурьева. А он лежал и улыбался, как последний дурак. – Ох, бесстыжий охальник… Яша… Люб ты мне…

– И ты мне, – Гурьев провёл ладонью по её спине, так, что Пелагея вздрогнула длинно. – Ты такая красивая, Полюшка.

– Никуда не пущу… Мой…

Он не ответил, мягко отстранил женщину, перевернул на спину, развёл в стороны её руки, обвёл языком, мокрым и тугим, вокруг её сосков, – Пелагея застонала, выгнулась ему навстречу.

Она лежала, вжавшись головой Гурьеву в плечо, и ловкие её пальцы скользили по его груди. Пелагея подняла лицо, осветившееся улыбкой:

– Пойду баньку затоплю.

– Не устала ты, Полюшка?

– Уморить меня вздумал?! – тихонько рассмеялась Пелагея. – Подрасти малость, нахалёнок! Шучу, Яшенька, шучу я. Не сердись. Ох, да люб же ты мне…

В бане, при свете лампы, пускай и не слишком ярком, Пелагея разглядела его как следует. Гурьев увидел удивление на её лице, усмехнулся:

– Что, Полюшка? Не видала прежде обрезанных?

– Всяких видала, – отрубила Пелагея, – чай, не первый день на свете живу! А ты-то – татарин, что ли?! Ведь не похож совсем.

– Это, Полюшка, иногда в природе случается, – пояснил Гурьев. – Моисей, пророк, тоже обрезанным родился. Аврааму вот не повезло – пришлось на девяносто девятом году жизни такую деликатную операцию производить.

– Ишь ты – Моисей, – задумчиво повторила Пелагея и улыбнулась. – А то слышала я, что ты нехристь.

– Нехристь я, нехристь, Полюшка. Кто в городе живёт, в церковь не ходит да не постится – тот и есть нехристь, конечно.

– Но крещёный же ты?

– Нет.

– Как же это?!

– А так, Полюшка.

– Так не спасёшься ведь!

– Я?!? – изумился Гурьев. – Ох, Полюшка. Если б так просто спастись можно было – это же просто чудо, да и только. Погубить душу – минутное дело, а вот спасти… Это служба, так уж служба, Полюшка. Да ты ведь и сама знаешь.

– Нельзя ведь человеку без веры-то, – убеждённо сказала Пелагея. – Что за вера у тебя, Яша?

– Экуменист-агностик, – Гурьев наклонил голову набок.

– Книжек ты много слишком читаешь, вот что, – нахмурилась Пелагея.

– Не без этого, – Гурьев улыбнулся, рассматривая её, любуясь откровенно зрелищем её тела.

– И чего уставился? Бабу голую ни разу не видал, что ли?

– Иди сюда, Полюшка, – он потянул Пелагею за руку, прижал к себе, поцеловал в ключицу. – Полюшка моя.

– Полюшка… Мать меня так звала. Угадал-то. Это мне только, или ты всем такой пожар промеж ног зажигаешь, Яшенька? Ох, нехристь ты мой…

Он ушёл под утро, почти на рассвете, когда Пелагея седьмой сон досматривала. Зашёл в кузню, переоделся, огонь в горне раздул, поковки вчерашние разложил. Вспоминал эту ночь, улыбался, – дурак дураком. Тешков появился, поглядел на него. Ничего не сказал, только головой покрутил.

К полудню шло дело, когда появилась Пелагея – с узелком и кувшином:

– Здравствуй, дядько Степан. Здравствуй, Яша, – Пелагея остановилась в проёме, словно не решаясь дальше идти. – Я вот, поснедать тебе собрала. Тут морс клюквенный, холодный. Ты поел бы, а то ускакал спозаранку-то.

Гурьев быстро ополоснул лицо, руки, взял у неё еду:

– Спасибо, Полюшка.

– Приходи, как завечереет, – тихо сказала Пелагея, украдкой поглядывая на Тешкова, что нарочито громко и с отсутствующе-озабоченным видом гремел каким-то инструментом. – Придёшь?

– Приду, Полюшка. Обязательно, – Гурьев улыбнулся и осторожно погладил её по смуглой гладкой щеке. – Не тревожься, голубка, приду я. Приду.

Когда женщина ушла, кузнец вытаращился на Гурьева, будто впервые увидел:

– Ну, парень! Это что же такое делается?! Палашка-то, – это ж завсегда у ей в ногах кувыркались, а тут… Видать, колдун ты почище её-то будешь?!

– Колдовство здесь ни при чём, дядько Степан, – вздохнул Гурьев. – Просто у каждого человека своя кнопочка имеется. Нужно только знать, где она и как на неё нажать правильно.

– Вот это самое великое колдовство и есть, – кивнул кузнец.

– Чего ж замуж не берёт её никто? – тоскливо спросил Гурьев. – Она же такая…

– Вот ты и возьми, – сердито сказал Тешков. – Ведьма да нехристь, два сапога – пара. Как Егора-то её краснопузые подстрелили, ещё в двадцать третьем, так и кукует одна. И мать её, царствие небесное, такая ж была. Одна да одна. Кто ж из казаков такую ведьму, как Палашка, себе в жёны захочет? Жена, Яшка, это дело серьёзное. Это тебе не на сеновале ночами кувыркаться! А то ты не понимаешь. А ей одного завсегда не хватало. И как ты её объездил, вот чего не пойму!

– А дети?

– Да каки там дети, – закряхтел кузнец. – Дети! Сапожник без сапог сам завсегда, а то ты не знашь. Чего не так у ней там, не моё это дело, я не фельшер. Нету, и всё тут!

– Идёмте, дядько Степан, – разом соскочил со скользкой темы Гурьев. – Хочу вам одну штуковину показать, что я со сплавом придумал. Без вашего глазомера не справиться.

Она оказалась совсем не такой, какой расписывала её молва. Просто никто никогда не догадался – или не умел – приласкать Пелагею по-настоящему, как ей мечталось, пусть и не вполне осознанно. А Гурьев – сумел. И Пелагея со всей благодарностью, на которую только была способна её яркая, сильная и отважная душа, раскрылась ему навстречу. Он даже немного испугался того всплеска чувств и чувственности, которые разбудил в этой красивой, ещё совсем молодой – особенно по столичным меркам – женщине. Пелагея была старше его на восемь лет – это по станичным понятиям «баба», а на самом деле… И Пелагея, шалея от его нежности, носила, лелеяла свою нежность к нему, светясь ею так, что глазам было на неё неловко смотреть. Конечно, Гурьеву нравилось её обожание. Нравилось ощущать себя главным, мужчиной. Гурьеву нравилось, как цветут её лицо и глаза, как даже походка её изменилась. И люди отметили эту перемену. Бабы завидовали – отчаянно, но как-то не зло. Не поворачивалось почему-то на них злобиться. Пелагею и в самом деле будто подменили – едва ли не враз: куда только что подевалось от прежней. «Яшенька… Соколик мой ненаглядный…»

Он действительно с удовольствием слушал Пелагею. А она, не отдавая себе отчёта в этом, растворялась в Гурьеве – первом в её жизни мужчине, который жадно и внимательно её слушал. Он отмечал её местами диковатые понятия об окружающем мире, но не считал себя вправе встревать с исправлениями, – даже в этой её дикости была удивительная, завораживающая его гармония. Пелагея была так восхитительно, пугающе хороша, – всегда, во всём и везде, чтобы ни делала: наводила ли глянец в доме, вышивала ли, когда выдавалась свободная минутка, раскрывала ли свои смешные знахарские секреты. Нет, он не смеялся. Он слушал. Сравнивал с тем, что успел узнать от Мишимы, удивлялся некоторым буквально поразительным совпадениям. Учился, с непонятным для Пелагеи вниманием, старался не упустить ни одного слова из её пояснений – не ожидала она такого от городского и учёного, каким казался ей некоторое время Гурьев, – вникая в детали и мелочи её умений и знаний. Она сама стала многое лучше понимать, рассказывая. Он ей объяснял, почему это происходит именно так, вырастая в её глазах ещё больше, становясь для неё ещё важнее. Иногда и сердилась на него Пелагея, не на шутку увлекаясь своей ролью учительницы: