Весной тысяча семьсот четвертого года в городе Арнштадте была построена новая церковь. Горожане обрадовались этому событию. В Арнштадте не было никаких развлечений, кроме тех, которые сами жители могли изобрести для себя, и церковь, до известной степени, заменяла театр.

По воскресеньям в обширном сквере, разбитом перед входом в новую церковь, было многолюдно и шумно, почти как в дни ярмарки. Здесь, сидя на широкой скамейке перед началом церковной службы, торговцы, не теряя времени, обсуждали свои дела. Здесь резвились дети, бегая по песчаной дорожке вокруг фонтана. Прохаживаясь, судачили кумушки, переговаривались девушки, и, уж наверное, не одна из них, отстав от подруг и усевшись в тени, рассеянно перебирала молитвенник, в котором было спрятано зеркальце. Возлюбленный стоял сзади и ожидал, когда она повернет голову. А она не торопилась, ибо видела все так ясно, словно у нее были глаза на спине.

Колокол призывно гудел, но это не мешало бродячему шарманщику выводить свою песенку, в то время как маленький сурок, сидевший у него на плече, обозревал толпу умными глазами и вертел во все стороны мордочкой. Как будто знал об указе, преследующем бродячих музыкантов, и ждал минуты, чтобы гримаской предупредить хозяина о приближении стражников.

А шарманщик пел:

Я знал двух детей королевских, Печаль их была велика. Они полюбили друг друга, Но их разлучила река.

Старожил Арнштадта, философ Лазиус, грея на солнышке свои кости, говорил обступившей его молодежи:

– Некоторые отчаявшиеся люди говорят, что тридцатилетняя война до того опустошила умы и сердца, что в Германии не стало песен. Какое несчастье! Но нет, песня не скудеет в народе, что и доказывает нам этот оборванный шарманщик. Правда, теперь уже не слыхать тех могучих песен, которые в старину поднимали людей на битву за свои права. Да и могучих людей теперь не встретишь…

– Все старики говорят так, – заметил кто-то в толпе, – в дни их молодости все было лучше!

– В дни моей молодости! Нет, я говорю не о своей молодости. Я и тогда смельчаков не встречал. А каковы люди, таковы и песни. Наши хоралы унылы и убоги, под стать пастору с его тягучим голосом и его дружку-органисту, который извлекает из своего инструмента такие же унылые звуки. Бедный орган! Так унизить его величие! Но я мог бы рассказать вам о хорале давних времен и о его живительном действии.

– Это легенда? – спросил кто-то в толпе.

– Это истинное происшествие. Только было это двести лет тому назад.

И Лазиус начал рассказывать:

– В начале шестнадцатого столетия проживал здесь в Тюрингии, молодой подмастерье-гравер, по имени Иоганн Вальтер. Он хорошо пел и играл на скрипке. Мелодии своих песен он сочинял сам. Они были так просты и приятны, что их легко запоминали и подхватывали.

Этот парень был обручен с хорошей девушкой, дочерью пивовара. Но, прежде чем жениться на своей красавице, Ганс должен был вступить в цех мейстерзингеров [3] – так требовал отец невесты, певец и старшина цеха. А для этого следовало получить награду на состязании певцов.

Условия состязания были трудные. Требовалось, чтобы песня была похожа на импровизацию, лилась легко и свободно. Но, с другой стороны, эта легко льющаяся песня должна была подчиняться табулатуре – сборнику правил, составленному давнишними поколениями мейстерзингеров. Малейшее отступление от табулатуры – и особо выделенный метчик ударом молотка обнаружит твою ошибку. А другой записывает число ударов. Они чередовались, эти метчики: один стучит, другой записывает. А бывало так, что их сидело не двое, а четверо и даже больше.

К сожалению, эти стуки мешали не только петь, но и слушать. Наш Вальтер прямо-таки страдал, когда кто-либо из его товарищей выступал на подобном состязании. И вот ему пришлось самому пройти через эти муки.

Нередко бывало так, что певцы получали награды незаслуженно, ибо в одной лишь табулатуре они находили источник своего искусства. Судья прощал скорее бедность мелодии и однообразие ритма, чем отступление от правил. Но для таких, как Иоганн Вальтер, который черпал свое вдохновение в самой природе, в беспрестанно меняющейся и обновляющейся жизни, подобное состязание не могло кончиться успешно.

Начал он хорошо. Голос повиновался ему, и он совсем не испытывал боязни, подчиняясь безошибочному чутью. Но метчики начали свою работу с первых тактов песни. Удары сыпались, заглушая пение. Как тут было продержаться до конца?

По одним сведениям, Иоганн оборвал пение и удалился. По другим, он стал петь иначе, в угоду метчикам, но зато, окончив пение, он будто бы крикнул им в лицо:

«Знайте же, что эту безобразную псалмодию [4] я выбрал нарочно, чтобы посмешить товарищей. И если это, по вашему мнению, достойно звания мастера и награды, то я заранее отказываюсь от них!»

Как там было в действительности, неизвестно, но Гансу пришлось покинуть судилище. В отчаянии он сознавал, что потерял невесту.

Но едва успел он выйти за ограду, как его нагнал незнакомый человек весьма внушительного вида и, пристально глядя на него, сказал:

«Не вешай носа, парень. Ты пел очень хорошо, и если послушаешься меня, то еще посмеешься над этими дураками!»

Ганс Вальтер оторопел. Он был родом из Чернолесья и слышал много рассказов про колдунов, которые знают, где зарыты клады, и увлекают юношей на погибель. Благочестивый подмастерье медленно перекрестился. Незнакомец усмехнулся, но продолжал идти рядом как ни в чем не бывало. Он снова заговорил, но без малейшей таинственности: не потрясал звенящим кошельком, не упомянул о чудодейственном папоротнике, который расцветает раз в год и зажигается в полночь, указывая запретные дороги. Он только попросил записать пропетую на состязании и отвергнутую песню и дать ему на несколько дней. Было бы еще лучше, если бы Ганс переложил эту песню для четырех голосов с тем, чтобы мелодия осталась в верхнем голосе. «Она мне нравится,– сказал незнакомец, – и, несомненно, понравится другим».

Смущенный Ганс обещал приготовить переложение песни к завтрашнему дню. Незнакомец кивнул, сказал, что пришлет служку, и, простившись, ушел восвояси.

Не ручаюсь, что ночью Гансу не снились монахи, которые крючьями тащили его в ад. Да! Я забыл вам сказать, что его заказчик был духовное лицо и носил рясу. Известно только, что весь следующий день Ганс был невесел. От его девушки, Марты, не было никаких известий. Иоганн дважды прошел мимо ее окон: она не показывалась. Придя домой, он занялся переложением песни, и время пошло быстрее. Во время работы Ганс мог еще раз убедиться, что его метчики были неправы. Вечером пришел мальчик-служка, унес исписанный листок, и в течение нескольких дней Ганс ничего не слыхал о своем незнакомце.

В воскресенье он отправился в церковь. Луч солнца освещал кафедру и людей, стоявших на возвышении рядом с пастором. Мужчины и женщины казались особенно оживленными. Пастор начал свою проповедь.

То, что он читал ее по-немецки, а не по-латыни, не было новостью для Ганса: уже несколько месяцев, по реформе Мартина Лютера, немцы молились на родном языке. Но то, что произошло дальше, поразило нашего парня.

«Между людьми и богом нет посредников, – провозгласил пастор, – молитесь от души своими словами и пойте песни, доступные каждому! Пойте вместе с ними, – и он указал на четырех певцов, стоявших на возвышении, – я думаю, поддержать их не составит для вас труда, ибо они лишь повторяют то, что вам давно знакомо!»

Пастор дал знак квартету, и тот запел, а прихожане с готовностью подхватили мелодию. И Ганс узнал свою собственную песню, которую он пел в прошлое воскресенье на состязании, а затем переложил для четырех голосов!

Как сквозь туман он увидал свою Марту; она радостно кивала ему издалека. Вот еще кто-то дружески улыбнулся, давая понять, что песня узнана. Это была та победа, которой не удалось достичь на состязании певцов. Здесь не было метчиков – только народ. И песня сделалась хоралом.