Однажды зимой он пришел в конце дня в Ботанический сад и до закрытия прятался в кустах. Ледяной холод пробирал до костей, но он терпеливо ждал восхода луны, а когда ночное светило показалось на небе, подошел ко мне и начал вслушиваться в мои неясные шорохи и шепот. Андре весь день ничего не ел, наверное, у него кружилась голова, и лабиринт деревьев, залитых лунным светом, кружево голых ветвей, слабо колышащихся на фоне серебристого неба, таинственные голоса сада, царственно-спокойное величие ночи так его взволновали, что у него случилось странное видение. Он разрыдался и лишился чувств.

На следующее утро служители нашли полузамерзшего Андре и отправили его в Сальпетриер. Он очнулся, но ясность мысли к нему не вернулась, и врачи довольно долго продержали несчастного в больнице. Это было первое заключение Андре в психиатрическую лечебницу, ваша честь… и, увы, не последнее.

Двадцать лет спустя природа снова выкинула, играя в кости, необычный набор генов, и Шарль Филипп, больше известный под псевдонимом Космо, унаследовал не только физический облик своего отца, но и его страстное, неутолимое преклонение перед чудом жизни.

ЭЛЬКЕ

Я не знаю, каким был Андре в молодости, ваша честь. Некоторых людей очень трудно представить себе молодыми. Встретив на улице этого сморщенного старичка с безумным взглядом, бормочущего себе под нос нечто невнятное, вы вряд ли заподозрили бы в нем человека, считавшего себя в молодые годы духовным вождем…

Но вернемся к нашему повествованию. Расставшись с Космо в половине шестого утра на овеянном свежестью дворе, я медленно поехала по дороге, глядя на его отражение в зеркале заднего вида. Он стоял неподвижно, даже рукой не махнул на прощанье, и в моей памяти остался его образ на фоне освещенной солнцем стены амбара; долго, очень долго хранила я его, как бесценную старую фотографию, — я и сегодня помню его в мельчайших деталях.

Потом грунтовая дорога сделала вираж, и Космо вышел из кадра; зеркало потухло, как экран телевизора в конце фильма; эпизод закончился. Я добралась до деревни по узкой полосе дороги, тонкая лента времени перенесла меня в другой эпизод: я приехала домой, и Космо, как и обещал, сопровождал меня. Я сделала все, как он говорил, его слова предвосхитили мои жесты: повернула ключ в двери, нащупала выключатель, проверила спящих детей, выключила будильник… Потом разделась и, верите ли, ваша честь, ощущая рассеянный взгляд Космо на своем обнаженном теле, испытала первый за три года оргазм.

ФРАНК И ФИОНА

Мама!!!

ЭЛЬКЕ

Я поклялась говорить правду и так и поступлю, потому что правда Космо — это мое солнце; день за днем она согревает и освещает меня…

ЖОЗЕТТА

Мне невыносимо слушать эту женщину — она говорит так, как будто Космо не умер, так, словно его смерть не имеет никакого значения, так, будто это всего лишь мелкая деталь!

Он умер, мой Филипп! Мой единственный сын мертв, слышите, вы? Его убили, его больше нет!

ФИОНА

Вы, наверное, не понимаете, ваша честь, почему Жозетта так настойчиво называет своего сына Филиппом.

Это невероятная история: Космо родился в 1943-м, и его семья являла собой Францию в миниатюре. Отец поддерживал генерала де Голля, мать — маршала Петена, вот они и назвали сына держитесь за стул, ваша честь! — Шарль Филипп Без дефиса. То было не двойное имя, а альтернатива; родители объявили, что окончательный выбор имени будет зависеть от исхода войны. Само собой разумеется, мальчик стал Шарлем. Но когда сын Жозетты и Андре узнал эту дикую историю — это произошло по какой-то бюрократической причине, когда ему исполнилось шестнадцать лет, — он решил, что, раз уж родители не сумели договориться между собой даже по поводу имени, он предпочитает выбрать его самостоятельно. Однажды он объяснил мне его происхождение: Космо звали героя «Поющих под дождем» — не Джина Келли, а другого, помните? Его играл Дональд О’Коннор. Тот, что поет «Рассмешите их», падает с дивана, танцует с метлой и бегает по стенам.

ЭЛЬКЕ

Я ползу на животе по тоннелю на противоположный берег реки, тоннель весь белый и ажурный, как будто его построили из мелового кружева, я продвигаюсь быстро, местами тоннель такой узкий, что я с трудом пролезаю, но я должна, должна, должна это сделать, я ползу, преодолеваю сантиметр за сантиметром, задыхаюсь, теряю ориентацию во времени и пространстве и попадаю наконец в подобие пещеры — она тоже белая, ее заливает ослепительный свет, — где едва могу выпрямиться. Бросаю взгляд в центр помещения и вижу, что там что-то горит. Я кидаюсь, чтобы затушить огонь, но у меня ничего не выходит, пожар распространяется, свет разгорается все ярче и ослепляет меня, обжигает лицо — вдалеке я слышу взрывы, хлопки, Боже, думаю я, сейчас здесь все обрушится…

Но нет, это всего лишь солнце. Оно светит мне в лицо, а из гостиной через весь коридор доносится шум телевизора. Я понимаю, что наступило воскресное утро, солнце стоит высоко в небе, а Франк смотрит в комнате мультфильмы… Но что же горело в этом тоннеле?

Я натягиваю одеяло на голову, закрываю глаза и пытаюсь вернуться в сон, но в церкви напротив начинают звонить колокола, и я теряю нить сновидения. Утрачиваю навечно нить Ариадны, ведущую к пещере в самой глубине моего существа и к этому тревожащему душу огню. Не готовая начать новый день, я еще несколько мгновений цепляюсь за тепло ярко-желтых простыней и ночные воспоминания. Когда мы с Михаэлем были еще женаты, воскресное утро было отдано любви. В полусне, подчиняясь зову плоти, мы любили друг друга, забыв, как ссорились накануне, и не торопясь начать сызнова. Три тысячи дней и ночей провела я с этим человеком, а потом он вновь обрел свое драгоценное одиночество, вернулся в горы за тысячу километров отсюда, и все наше общение свелось к чеку, который он присылает мне каждый месяц…

Возможно ли, что я столько раз ласкала это прекрасное лицо? Что видела его так близко, что могла пересчитать все волоски в черной бороде? Я помню, как ожесточалось с течением времени лицо Михаэля, как сжимались от гнева его челюсти… Нет, не об этом я хотела думать, устраиваясь поуютнее на ярко-желтых простынях! Не о том тягучем отчаянии, что овладевало моей душой по мере того, как Михаэль отдалялся от нас. Мы теперь не живем вместе, сказала я ему однажды, мы вместе умираем. Иногда один из нас ловил на себе враждебный взгляд другого, и мы думали, куда ушла веселость первых лет нашего брака, а потом, отвернувшись друг от друга, принимались снова глотать тоску, как умирающий от жажды человек глотает воду. Но изредка, воскресным утром, забыв о прошлом, в котором были и радости, и горести, печальном настоящем и будущем, в котором не было места надежде, мы закрывали дверь спальни на ключ и набрасывались друг на друга, как подростки, в которых забродили соки. В последние годы совместной жизни мы перестали дотрагиваться друг до друга: для любви не осталось места. Лишенные желания и сил, мы спали рядом, лежа на спине, как каменные фигуры на саркофагах.

Развод. В 1972 году непросто было объяснить причину такого решения судьям: не было ни пьянства, ни жестокого обращения — просто ушла, истощилась, медленно истекла кровью наша любовь. Но закон в те времена не считал это поводом для развода.

Так почему же все-таки ушла ваша любовь? — спросил судья, и я бросилась ему в ноги, в надежде растрогать его сердце красотой моих длинных белокурых волос.

«Постарайтесь нас понять, — умоляла я и рыдала горючими слезами. — Мы разные, мы как снег и солнце».

«Все дело именно в солнце», — уточнил Михаэль…

Нет, все не так… Я переворачиваюсь — меня снова разбудило бьющее в лицо солнце. Вспоминаю длинную белокурую гриву из сна и смеюсь. Никогда я не была блондинкой, ваша честь, сами видите, волосы у меня темные, почти черные. Но когда-то они и правда были длинными. Каждое утро мама заплетала мне косы, вплетая в волосы цветные нити, она завязывала на концах бархатные банты, а закончив, целовала в лобик и в кончик носа. Дамы в приюте в первый же вечер отрезали мои косы и бросили в огонь, с тех пор я всегда коротко стригусь.