Темная сторона наступала. Другое имя темной стороны, ваша честь, — сомнение. Космо истерзал себя, а потом взялся за меня. «Ты думаешь, что любишь меня, — говорил он, — но это неправда. Ты любишь картинку, человека, которого видела по телевизору. По-настоящему ты ценишь во мне только мою известность, тебе нравится спать с человеком, чье имя у всех на устах, но ты меня не знаешь и — главное — не хочешь знать, в глубине души ты предпочла бы, чтобы меня здесь не было, тогда ты смогла бы в одиночестве предаваться мечтам и фантазиям обо мне. Даже когда я здесь, у меня чаще всего ничего не выходит в койке, и тогда ты утешаешь меня, это тебя возвышает в собственных глазах, а все остальное время я обманываю тебя с другими женщинами, и ты это прекрасно знаешь, любая женщина нравится мне больше тебя, они все моложе, красивей и образованней тебя, да как ты могла поверить, что я принимаю всерьез глуповатую деревенскую подавальщицу с ее испорченными и грубыми детьми?»

Все это мне совсем не нравилось, ваша честь. Это было очень неприятно.

Но я упряма, как только что сказал Ив, мой отвратительный младший братец. Любовь Космо была самым главным в моей жизни, и я не хотела ее терять. Я верила, что верну его к самому себе и к жизни. Столько счастья, чудес и света не могло просто взять и обратиться в прах!

КОСМОФИЛ

В те годы он и на сцене стал каким-то рассеянный к беспокойным. Терял он свои способности или попросту пренебрегал ими? Трудно сказать. Он возобновлял какой-то старый номер, импровизировал напропалую, полагаясь на вдохновение (он называл его вторым дыханием), и иногда это срабатывало: словесные перлы слетали с его губ, как в лучшие времена, но рассчитывать на это он больше не мог: красноречия хватало на несколько минут, а потом он начинал запинаться, как спотыкается альпинист, заметивший, что у него отстегнулся страховочный фал. Это выглядело ужасно, ваша честь. Он с потерянным видом смотрел в зрительный зал… играя на нервах публики и вытягивая из себя последние жилы… Удастся ему ловко приземлиться, вернуть спектакль в нужное русло, заставить их поверить, что все так и было задумано и составляло часть шоу?

В августе 1985 года, в доме культуры среднего города, я видел Космо в кошмарном спектакле. Он стоял посреди сцены, под софитами, уронив руки вдоль тела. На покрытом белилами лице читались смятение и уныние. Потом он ужасающе медленно принялся ронять в зал фразы.

Я что-то потерял, — говорил он.

Свой талант.

А ведь я им дорожил.

Куда я мог его засунуть?

Он выворачивал карманы, потирал лоб.

Он у меня был, я уверен. Еще вчера был.

Спокойно, дружище, давай подумаем.

Когда я видел его в последний раз?

Вообще-то, возможно, и не вчера.

Он скреб в затылке.

Может… позавчера?

Два года назад я точно был гениален.

Я придумал номер, такой номер…

Клянусь вам!

И вот я просыпаюсь сегодня утром, нажимаю на кнопку в мозгу и…

И ничего.

Быть того не может.

Нажимаю снова…

Мрак.

Ни одной, даже самой захудалой, идейки…

Долгая пауза. Зрители в растерянности. Провал в памяти? И тут он продолжает:

Провал в памяти? — спрашиваете вы. У Космо провал в памяти? Браво, вы попали в точку. Но не у меня провал — я сам и есть провал. Дыра — вот и все, что от меня осталось. Ну да! Вы меня слопали, вот что случилось… Прошу прощения, дамы-господа, но это так… Таким ремеслом занимаешься — по большому счету, — чтобы тебя любили — и добиваешься своего, хуже всего именно то, что все получается — люди тебя любят, они тебя обожают — ты их смешишь — ха-ха! — но это не помогает — совсем наоборот — ты еще сильнее жаждешь любви — и продолжаешь — даешь им еще больше — прыгаешь выше головы — и все снова получается, и это самое ужасное — тебе устраивали овацию, превозносят до небес, курят фимиам — но этого мало — по большому счету, это ничего не меняет — ты по-прежнему голоден — чем сильнее тебя любят, тем больше это тебя опустошает, и в конце концов превращаешься в дыру, в провал — так-то вот — прошу прощения, дамы-господа, за то что в кои веки раз высказал вам правду в глаза — если вам не понравилось, очень жаль — именно это вам придется сегодня слушать, потому что артист здесь я и вы заплатили за то, чтобы меня послушать, идиоты вы этакие! Кстати, если бы вы умели любить, вам бы не понадобилось ходить в театр и смотреть, как валяет дурака жалкий гаер…

И так полтора часа.

Было ли это смешно? Пытался он рассмешить публику или говорил серьезно? Зрители пребывали в растерянности. Ползала ушли до окончания спектакля, а из тех, кто остался, почти никто не аплодировал.

После этого провала Космо почувствовал себя уничтоженным и отправился — редчайший случай — пропустить стаканчик в бар в центре города.

Случаю было угодно привести его в заведение, где Иона по субботам играл на скрипке. Они знали друг друга — шапочно, — но их встреча в ту ночь была совсем иного свойства. Услышав первую ноту, Космо ощутил потрясение… возбуждение… паралич… нет, ваша честь, думаю, в языке нет слов, способных описать впечатление, которое молодой музыкант произвел на стареющего актера.

Это был он. Что значит — он?

Иона — вот кто залечил наконец жестокую рану.

Иона — его брат, сын женщины, которую по-настоящему любил его отец.

Иона — решение, ключ, примирение, полнота, спасение, любовь, красота, вновь обретенная молодость.

Иона — музыка.

А Родольф? Элегантный профессор истории, уже три года бывший официальным любовником Ионы и сидевший в тот вечер за соседним столиком? Так вот — Космо его не заметил. Даже когда увидел — позже, — все равно не заметил. Существовал только Иона.

Ему нужен был Иона.

Он хотел любой ценой заполучить Иону.

ФРАНК

А я тем временем — давайте, ваша честь, ненадолго отвлечемся от трагического оборота, который принимают события, — бросил лицей. Чтобы быть поближе к Касиму, снял комнату на авеню Шарля де Голля, на окраине Шанселя, рядом с парижской автострадой: очень спокойное место, сами понимаете — машины, грузовики, шум и вонь! — но покоя я наелся по самое не хочу и теперь жаждал острых ощущений.

Мы с Касимом стали закадычными дружками. Он нашел работу в автосервисе недалеко от дома, ему исполнилось девятнадцать (он на три месяца младше меня), он был красив как бог и великолепно сложен, я был не таким крепким, зато за словом в карман не лез, мы отлично дополняли друг друга и проворачивали все более рискованные дела, чтобы жить припеваючи. Настроение у Касима было тогда не ахти какое: однажды он процитировал мне арабскую пословицу: Мы печем хлеб — но не для себя. Его отец убивался на работе, чтобы улицы в центре города были красивыми для туристов, а когда Касим шел по этим самым улицам, на него бросали косые взгляды, а то и вовсе оскорбляли — мол, убирайтесь к себе домой! Его дом находился в пятистах метрах от центра, и Латифа права, ваша честь, когда говорит, что Шансель — далеко не город вашей мечты, это убогое местечко, и моя мать права — бывает и так! — когда утверждает, что мечты нужны человеку ничуть не меньше хлеба и воды.

И мы с Касимом сказали себе: что ж, помечтаем! Мы живем в прогнившем обществе, так зачем корячиться, пытаться встроиться в него! Каждый день по телевизору показывали продажных политиков, которых никто и не думал беспокоить, зато Касима легавые тягали через два дня на третий: угрозы, оскорбления, личный обыск, наклонись, ну-ка, что там у тебя в заднице, все полицейские — педики, ваша честь, надеюсь, вам это известно, и мы подумали: вы считаете нас ворами — ладно, будем воровать!

Именно тогда я окончательно понял, как глупа крестьянская мудрость. Деньги есть деньги, но не стоит зарабатывать слишком много, нужно уметь ишачить, терпеть, затягивать пояс, быть покорным, готовым на жертвы — не веря ни в Бога, ни в рай после говенной жизни на земле, вообще ни во что не веря! Девять десятых человечества прозябают в нищете, говорил я Касиму, и нечего надеяться — мы никогда этого не изменим, так не будем терять время. Нужно урвать свой кусок счастья — никто не поднесет нам его на блюдечке. Я излагал все это Касиму, он слушал, разинув рот, и я чувствовал, ваша честь, что у меня будет не просто сообщник, а ученик! Мы молоды и красивы, говорил я, так воспользуемся этим, пока есть возможность! И мы воспользовались — еще как воспользовались, скажу я вам!