Потом это вошло в привычку. Он приходил и насиловал меня — сегодня я называю то, что делал Арман, именно так. С шести до четырнадцати лет я сотни раз участвовал в инцесте, но молчал. На то было две причины, ваша честь, противоречивые причины, которые прекрасно уживались в моей голове: с одной стороны, раз это делал мой дядя — взрослый человек, член семьи, которому я доверял, значит, все нормально, но, с другой стороны, в этом было нечто ненормальное, тайное, запретное… и одновременно возбуждающее, не зря же Арман больше всего на свете боялся, что нас застукают.

Все рухнуло, когда я, достигнув совершеннолетия, понял, что Арман проделывает то же самое с Мари, моей маленькой кузиной. Я внезапно разочаровался, поняв, что дело не во мне, и сказал basta! Я пригрозил Арману: не вздумай даже руку положить мне на затылок — сразу все расскажу отцу. Он знал, что папа тут же убьет его. Таборные цыгане — настоящие мачо и педиков ненавидят еще больше, чем горожан. Арман оставил меня в покое, у него не было выбора.

Вскоре я уехал, отбыл очень далеко, как говорит Сандрина, в музыку и гомосексуальность. Для меня желать мужчину было так же естественно, как играть на скрипке, этот яд проник в мою кровь в самом раннем возрасте, и мне было бы так же невозможно испытать страсть к женщине, как сесть за пианино. Но я не мог поступать, как Арман. Я хотел любить мужчин так, как любил скрипку, — и творить с ними невероятные вещи.

ФРАНК

Если бы я знал, что мне придется выслушивать сегодня в суде подобные мерзости, захватил бы с собой беруши.

А его мать? Где была Вера, когда ее маленького музыкального ангелочка насиловал похотливый дядя-цыган? В «Фонтане», конечно! Разгадывала кроссворды! Вот она, французская провинция! Понимаю, почему мой отец предпочел укрыться в тишине и уединении Альп…

САНДРИНА

С фруктовых деревьев облетают лепестки цветов, птицы несут яйца, Иона все лучше и лучше играет на скрипке, месяц проходит за месяцем, я познаю радости и трудности материнства, но не думаю, что вам это будет интересно, ваша честь. Удивительно, что секс интересует всех, а его результаты никого не трогают. Моему сыну Эжену всего два месяца, а я снова беременна, продолжаю работать, потому что нам не хватает зарплаты моего мужа Жана-Батиста — он потрошит кур на фабрике и ему четыре года не повышали зарплату. Я мотаюсь на своей старенькой малолитражке по округу, останавливаюсь перед наглухо задраенными домами, жду, когда откроются двери, распахнутся деревянные ставни, отдернутся шторы и за ними обнаружатся люди, даже в хорошую погоду сидящие в четырех стенах, как в тюрьме. Хрупкие, худенькие мальчики лежат на диванчиках перед телевизором, выживших из ума прапрабабушек привязывают к креслу, поворачивают лицом к стене и оставляют на целый день в одиночестве… День за днем я делаю уколы, перевязываю, даю советы, дую на воспаленные лбы, таская за собой обоих детей, одного в корзинке, другого — в животе. Я ужасно устаю, у меня отекают ноги, особенно лодыжки, но все это, конечно, слишком мелко для этого слушания, ваша честь, вам не терпится вернуться к Космо, и мои слоновьи ноги вас не интересуют, тридцатипятилетняя медсестра с отечными лодыжками не вызывает ни любопытства, ни вожделения, что ж, ладно, перейдем к фактам.

Однажды — дело было в мае, Фиона болела, я сбегала навестить ее в конце дня и заскочила в «Фонтан», чтобы рассказать Эльке, как обстоят дела, и… там был Космо.

Уф.

У нее по-прежнему тридцать девять, сказала я своей подруге. Я дала ей две таблетки аспирина и велела побольше пить. Добрый вечер, Космо.

Я иду домой, сказала Эльке. Попрошу Берту подменить меня и вернусь. Не хочу, чтобы она лежала дома одна с такой температурой.

Она не одна, заметила я. С ней Франк, он читает ей книжку.

И все-таки… — покачала головой Эльке.

ЭЛЬКЕ

Я помню, что сказал тогда Космо: «Я тебя отвезу». И я засмеялась. Я смеялась, ваша честь, потому что Космо не водил машину и провожать кого угодно мог только на своих двоих. Зато сам обожал, когда его отвозили, ему вообще нравилось, чтобы другие его обслуживали. В детстве Космо ничему не научился: Жозетта всегда все делала для него сама, а отец научил его только тоске, так что в обыденной жизни он был вроде как инвалидом. Итак, он провожал меня домой в моей машине и со мной за рулем. Садясь на переднее сиденье, он вдруг спросил, можем ли мы сделать небольшой крюк.

«Хочу, чтобы ты встретилась с моими друзьями», — сказал он.

Я взглянула ему в лицо: шутит или говорит серьезно? Он не шутил.

«Да что с тобой? — возмутилась я. — Думаешь, мне сейчас до того? Ты разве не слышал, что сказала Сандрина? У Фионы температура тридцать девять! Уж извини, но мне не до светских визитов…»

«А я тебе ничего подобного и не предлагаю. Я говорю о настоящих друзьях. Твоя дочь только что приняла аспирин и не ждет тебя раньше девяти. Ты попадешь домой к семи — даже если мы сделаем небольшой крюк. Согласна? Поверни налево, вот там».

Он положил руку мне на колено.

Я, естественно, послушалась.

Следуя его инструкциям, повернула налево, потом направо и снова налево. Мы проехали вдоль каменной стены, и перед воротами Космо велел остановиться. Мы вышли из машины…

Смотри, Эльке, произнес Космо, обведя руками широкий круг. Вот мои друзья.

Я застыла на месте, у меня перехватило дыхание.

Я, конечно, бывала на кладбищах, ваша честь, и в Париже, и здесь, но такого погоста не видела никогда. Это кладбище больше всего походило на огромный тесно застроенный, но заброшенный город. Лес крестов — кресты до самого горизонта, сотни крестов из камня и проржавевшего железа, земля под крестами вздыбилась и застыла горбиками волн, кресты покосились — вправо, влево, вперед, назад, некоторые лежали на земле — подломившиеся, раненые, страдающие…

Смотри, Эльке!

Здесь нет ни одной травинки. Только пыльные глиняные пионы, пластмассовые анютины глазки, черный мох и желтые лишайники на поваленных, расколотых надгробиях…

Смотри, Эльке!

Множество крестов на могилах небогатых людей были сделаны из обрезков обычных водопроводных труб… Когда-то на них были нанизаны позолоченные бусины, но они осыпались, а кресты остались — серые, голые, нелепые. Распятия на них пострадали от мороза: у одного Спасителя не хватало руки, у другого ноги… Ветер разметал их по всему кладбищу…

Да уж, время сильно постаралось на этом кладбище! Слова на большинстве каменных памятников стерлись, имен усопших было не прочесть, то тут, то там я разбирала отдельные слоги: «Веч……кой, с ми…» — жалкие остатки обещаний и пожеланий от живых мертвым. Год за годом, десятилетие за десятилетием стихии уничтожали сначала клятвы, а потом и тех, кто их произносил. Новые покойники ложились под гробовые камни, присоединяясь к своим дорогим усопшим, и земля переваривала их.

О! Из чего сделаны мы, живые, как не из праха и тлена?

В тот день он представил меня Титине. И рассказал, как в 1948 году сорвал бурю аплодисментов в день святого Блеза, исполнив со сцены песенку про панталоны.

Познакомилась я и с кузеном Антуаном — по словам Космо, у него был самый замечательный смех на свете, и он показал ему первые порнографические журналы. Много раз летним вечером они прятались в амбаре и мастурбировали, любуясь глянцевыми сиськами. Они терлись друг об друга и хохотали до упаду, сравнивая, чья струя длиннее… Но в семнадцать лет Антуан заснул, работая в ночную смену на комбайне, упал, и машина разможжила ему правую руку. Помощь прибыла через несколько часов, и он истек кровью…

Взгляни, Эльке!

Целый ряд крошечных могил, украшенных раковинами, красивыми фарфоровыми вазочками, тарелками с изображением Пресвятой Девы Марии и младенца Иисуса…

Цыганские дети, пояснил Космо. Все вместе, рядком, как в классе, вот только в школу они никогда не ходили…

Мы прошли чуть дальше, и он сказал: «Познакомься с моей тетушкой».