– Потому что вы плоть от плоти народа.

Антон повторил слова расстрелянного профессора, однако Панкрат не согласился:

– Чушь это. Интеллигентский романтизм. Просто мы понимаем суровую науку власти, а чего не знаем, тому учимся. Без страха и трепета. Почему обыватель раньше слушался начальства, при царе? Потому что привык к царизму, царизм был всегда. А чтоб люди стали повиноваться новой власти, они должны ее бояться. Такова уж человеческая природа. Грустно, но факт. Сашка Керенский со своими краснобаями напугать массу не мог. Мы – можем.

– И это вся наука? – спросил Антон. – Так просто: только запугать, и всё?

– Нет, не только. И теперь у нас это начинают понимать. Докумекали, что даже крыса, если ее загнать в самый угол, начнет кусаться. Пугать пугай, но жить давай – вот урок номер два. Потому Шестой чрезвычайный съезд Советов сегодня объявит амнистию по случаю революционной годовщины. Красному террору конец. Органы ЧК теперь будут подчиняться местным исполкомам. Больше никаких расстрелов без следствия и суда. А лихачи, кто наломал дров, получат по шапке. Я послал депешу в Москву, предлагаю снять Бокия с Петрочека. Рекомендую на его место товарищ Яковлеву. Она пыталась бороться с перегибами. Ну и вообще, – Рогачов улыбнулся, – женщина интеллигентная, хороша собой. Питерцам она небесным ангелом покажется. Хотя на самом деле она железный товарищ или, как говорят несознательные граждане, «баба кремень». Настоящим врагам пощады от нее не будет.

В дверь деликатно постучали. Адъютант сам открыл и впустил человека в гимнастерке.

– Вызывали, товарищ Рогачов? Я Бойко, из мобильного.

Рябая физиономия человека, который едва не отправил Антона на тот свет, сейчас была не грозной, а искательно-улыбчивой. Непроизвольно Антон вжался в спинку дивана, но Бойко лишь скользнул по нему взглядом. Не узнал. Мало ли очкастых прошло через его лапы? Да и где они, очки?

– Я слыхал, товарищ, у тебя фотоаппарат хороший есть? – не поворачивая головы, спросил Панкрат.

– Так точно. Американский. Всем товарищам карточек нащелкал.

– Далеко он у тебя?

Рогачов искоса посмотрел на чекиста, сесть не предложил.

– В сейфе держу. Вещь дорогая.

– Тащи сюда. Сфотографируй нас на память.

Улыбка сделалась вдвое шире.

– Сию минуту. Я бегом!

– М-да, фрукт, – протянул Рогачов, когда дверь закрылась. – Засахаренный.

Подал помощнику какой-то знак – сложил два пальца, средний и указательный. Кожаный молодой человек кивнул, вышел.

Оставшись с Панкратом наедине, Антон осмелел.

– Это он с вами сахарный. А видели бы вы, как они себя с арестованными ведут…

– Знаю, – перебил Рогачов. – Можешь не рассказывать. Тут вот какая штука. Пробовали мы вначале на службу в ЧК брать людей идейных, образованных. Из большевистской интеллигенции, из студенчества. Но кишка у них тонка. Больно грязная работа – врагов карать и страх внушать. Кто чувствительный, вмиг раскисают. А этого нам никак нельзя. Вот почему на время террора специально набрали полуграмотных, толстокожих, грубых. Ничего, мы их потом, кто нехорош, вычистим. А садистов и вымогателей самих к стенке поставим, для урока.

Опять постучали. Это вернулся запыхавшийся Бойко с «кодаком». Тем самым, роковым. Малость погодя вошел и адъютант.

Встали так: посередине Панкрат, слева Антон, справа порученец – этот быстро пригладил светлые волосы, потом передумал и нахлобучил фуражку.

– Готовы, товарищи? Снимаю. Раз-два-три.

Горе-фотограф снимал без вспышки, против окна.

Снимок наверняка получится темным. Хотел Антон про это сказать, но не стал. Потряхивало его все-таки от вида товарища Бойко.

– Еще приказания будут? – спросил рябой, засовывая камеру в футляр.

– Краденый фотоаппарат на стол положи. И ремень с кобурой. Мародер, сволочь. В расход пойдешь.

Панкрат цедил слова очень тихо. Если б кричал, и то, наверное, не получилось бы так страшно.

Лицо товарища Бойко сделалось похожим на решето – отлила кровь, рельефнее проступили оспины.

А порученец уже был у него за спиной. Открыл дверь, вошли двое с винтовками.

Бойко затравленно обернулся.

– Товарищ Рогачов! У меня три благодарности! Я тыщу триста контриков выявил и доставил! Вы про меня у товарища Бокия спросите!

Но конвойные взяли его под локти, сняли портупею, уволокли в коридор.

– Отвести в подвал и шлепнуть, – сказал Панкрат помощнику. – Приказ пусть подготовят. Развесить здесь и по всем райотделам. Чтоб другим неповадно было.

– Будет исполнено.

Снова остались вдвоем.

Опомнившись, Антон воскликнул:

– Панкрат Евтихьевич, я вас очень прошу! Подумаешь – аппарат. Я же не за тем рассказал, чтоб пожаловаться! Не нужно расстреливать!

И заткнулся, потому что вот теперь Рогачов закричал – сдавленно, бешено:

– Не лезь не в свое дело, сопляк! Мы, чекисты, можем – и даже должны – быть страшными. И руки у нас пускай будут по локоть, даже по плечи во вражеской крови. Но не в дерьме! Вражеская кровь – она смоется, потому что своей крови мы тоже не жалеем. А дерьмо прилипнет навечно. Начинается с фотоаппарата…

На столе зазвонил один из телефонов, стоящий поодаль от других. Панкрат быстро подошел.

– Рогачов… Здравствуйте, Феликс Эдмундович… Нет, но сейчас буду один. Минуту.

Он опустил руку с трубкой.

– Всё, Антон. Иди. Не могу я больше с тобой. После договорим. Парень ты, я вижу, хороший, но ни черта пока не понимаешь. Проводи-ка его. – Это уже вернувшемуся адъютанту. – Потом посиди в приемной, пока я разговор не закончу.

И отвернулся.

– Всё, Феликс Эдмундович, могу разговаривать.

А порученец проворно утянул Антона за дверь, даже не дал сказать «до свидания».

– Я свободен? Совсем свободен? – спросил Антон, семеня по коридору за провожатым, который теперь шагал впереди, ходко.

– Сказал же Панкрат Евтихьевич. До проходной провожу, выпишут бумажку – и ступай, куда хошь. Ты чего?

Пришлось остановиться, опереться о стену. Ноги не шли, глаза заволокло.

Внутри всё стало каким-то рыхлым, мягким, и заложило нос, и потекли слезы.

– Спасибо… Спасибо вам, – лепетал Антон, плохо понимая, что говорит. – Это вы меня увезли оттуда…

– Чего я-то? Панкрат Евтихьевич приказал, я сделал.

– Нет… – Антон всхлипнул. – Он само собой… Но и вы… Я хочу знать, как вас зовут. Я вас никогда не забуду.

Совсем он разнюнился. И мысли в голове прыгали жалкие, абсурдные. Что ангелы-спасители, оказывается, могут являться не в белых хламидах, а в черной коже, со звездочкой на фуражке. Нервный срыв – вот как это называлось.

Чекист приосанился. Назвался не по возрасту солидно:

– Фамилия моя Бляхин, имя-отчество – Филипп Панкратович.

Правду говорят: не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Мог ли Филипп подумать, когда дядя Володя в январе семнадцатого лупил его за промашку, что это никакая не промашка, а выигрышный билет, какому цены нет?

Там ведь как вышло, на слежке-то. Ехали за Генераловым «паккардом» в пролетке, а когда объект «Веселый» из автомобиля вышел и подворотней утек, дядя Володя говорит: разделимся, мол. Я, говорит, в обратку побегу на случай если он, гад, в переулок прошмыгнет, а ты давай с другой стороны. Филипп те места хорошо знал, с детства. Дунул подъездами, дворами и угадал – вышел на объекта лоб в лоб. Инструкция была – брать. Но штатного оружия стажеру не положено, сам же дядя Володя говорил: «Дурак с „дурой“ – винегрет опасный». Одна только свинчатка в кармане, самодельная. Но Веселый оказался мужик тертый, наставил пушку – поди его возьми. И потом, как Филипп ни пробовал подобраться, не вышло. Ни разу к нему объект спину не повернул. Пришлось отпустить. Это бы полбеды, но зачем, дурень, старшому сознался? Вот и получил, умылся кровавыми соплями.

Было это, значит, позапрошлой зимой. Следующая зима, революционная, Бляхину далась трудно. Плохо он перезимовал, голодно. Еле тепла дождался. Пирожковая торговля захирела, потому что мука стала дорога, не подступишься. Про масло и начинку говорить нечего. В феврале с мамашей прикинули, вышло: чтоб пироги окупались, надо их по пяти рублей продавать. А на вокзале за столько никто не брал. Отъезжающим не надо, у них в дорогу свои припасы. Для тех, которые только с поезда сошли, питерские цены пока что в диковину.