И вдруг он вспомнил. Из-за галифе.

– Я свой, красноармеец! Вы меня видели в Неслухове! На улице! Ночью! Помните, я проходил мимо, а вы были с кавалером! Я букву «X» изобразил, помните? Вы еще за меня заступились!

«У пьяного было какое-то имя. А ее он называл по фамилии. Что-то на „С“?»

– Врешь, гад! Тот в стеклах был!

– Мои очки поляки отобрали.

Вспомнил! Спасибо тебе, оттренированная латынью память!

– Вы Солохина, правильно? А вашего товарища звали Харитоном!

Странный звук донесся с другой стороны лужайки: будто в глухой тоске завыла собака.

Антон осмелился выглянуть.

Женщина плакала, размазывая слезы руками. Револьвер был засунут за пояс.

– У-у… Помирает Харитоша. А может, помер уже…

Теперь можно было встать и подойти.

Самохина (не Солохина, точно, Самохина) оказалась ростом выше Антона и вдвое шире. Он осторожно погладил ее по твердому, как корень дерева, локтю.

– Где он? Что случилось?

Гнусавым от слез голосом женщина ответила:

– Тута он… Шел, шел да повалился. У-у-у. Я одна, а он лежит… Помер, нет, не пойму-у-у…

Взглянув поверх ее плеча, Антон увидел лежащего на траве человека. Голова неловко вывернута, сквозь приоткрытые веки поблескивают белки глаз. Передняя часть гимнастерки вся в крови.

Подошел, присел на корточки, стал искать пульс.

– Отошел? – боязливо прогудела сверху баба.

Сквозное пулевое в шею. Касательное, нетяжелое, но задет сосуд и, что хуже всего, ужасно грязная рана. Сознание, очевидно, потерял от кровопотери.

– Откуда в ране столько дряни? – Антон подцепил слипшиеся комки, шерстинки.

– Кровища хлестала. Харитоша клок ваты выдрал из фуфеля.

– Из чего?

Она показала на драный ватник, который валялся неподалеку.

– Мы с Харитошей в поле пошли, в копешку, за полюбовным делом, а фуфель взяли под жопу положить, – безо всякого смущения объяснила Самохина. – Через ту копеху и живые остались. Поляк на село попер, ну мы полем да к лесу. Бегли, бегли, а его, Харитона, пулей чикнуло.

– Ничего хуже нельзя было и нарочно придумать! – сердито сказал Антон. – Покровоточило бы и перестало. А от ваты будет нагноение. Если не заражение. От пустякового в сущности ранения ваш Харитон вполне может умереть!

Женщина шмыгнула носом.

– Не помер еще?

– Еще нет. Но если срочно не очистить рану, умрет. Тут такое место, опасное. Рядом наружная сонная артерия, нервные пучки.

– Ага, – сказала Самохина. – Чего делать-то?

Антон задумался.

Обморок неглубокий. Начнешь обрабатывать рану – непременно очнется, от боли. А нужно содрать запекшуюся корку, вынуть все ворсинки, шерстинки, обрывки ниток вплоть до мельчайших фрагментов. Процедура это долгая, мучительная. Без наркоза никто не выдержит. А если человек дернется – запросто можно повредить arteria carotis externa…

С польским капитаном было легче: в погребе нашелся лед, и с кипятком тоже проблем не возникло. Здесь, в лесу, вообще ничего нет. Правда, осталось с полфляги водки, но такому детине это количество спиртного как слону дробина.

– Чего делать-то, а? – тоскливо повторила Самохина. – Дождем, покуда помрет и закопаем? Ты меня только одну тут не бросай, а? Пожди со мной, а? Нехорошо живому человеку в одиночку помирать, как собаке.

Антон сердито качнул головой: не мешай думать. Но женщина поняла по-своему.

– Не хошь ждать, – сказала она упавшим голосом. – Тогда вот чего…

В плечо ткнулось что-то жесткое. «Наган», рукояткой вперед.

– Облегчи его. Пожалей мое женское сердце. Не смогу я. Мы с Харитошей…

Серые глаза наполнились слезами, белесые ресницы заморгали. Лицо у Самохиной было плоское, нос вроде нашлепки, растрескавшиеся губы – а глаза большие, даже красивые.

– Стрельни его в макуху, чтоб враз. И пойдем отседова. Вечер скоро. Хоронить, ладно, не будем.

– Отстань, дура! – огрызнулся на нее Антон, чтоб не мешала. Что там было еще в курсе по исторической анестезии, кроме криометодик? Грибы с выраженным наркотическим действием. Но не будешь же искать в лесу мухоморы Amanita muscaria, которых тут, скорее всего, не водится. А если каким-то чудом найдешь, то придется переждать эйфорическую стадию воздействия мускарина на мозг, это несколько часов. Еще были какие-то полевые растения. Стоп-стоп-стоп!

Попробовать? А что еще остается? Антон быстро поднялся, пытаясь сориентироваться.

– В какой стороне опушка? За ней еще такое поле, большое, и какое-то село вдали?

Женщина высморкалась двумя пальцами, вытерла их о штаны.

– Не знаю…

Шел он строго на восток. Значит, теперь надо двигаться прямо на солнце. Опушка недалеко. Минут десять.

– Значит так, Самохина. Разведи костер. Спички есть?

– А то. Без огня не покуришь.

– Наберешь хвороста, нетолстого. Мне понадобятся угли. Когда костер разгорится, растолкаешь своего Харитона. Долго быть без ему сознания вредно.

– А ты куда? – робко спросила бабища. – Ты меня не спокинешь?

– Скоро вернусь. Давай, Самохина, работай!

До старого окопа Антон дошел быстрее, чем за десять минут – быстро шагал. Куда больше времени понадобилось, чтоб найти Hyoscyamus niger. Где-то на холмике видел он невзрачные грязно-лиловые цветки.

Нашел.

Сорвал, с сомнением повертел, понюхал. Черт знает, подействует ли? Тропановый алкалоид в сочетании со spiritus vini в принципе должен дать нужный эффект…

Заодно прихватил валявшуюся на дне окопа австрийскую каску. Она заржавела, но это ничего, можно прокалить.

На обратном пути чуть не заблудился – взял в сторону. Но увидел меж деревьев огонь, повернул.

Раненый как ни в чем не бывало сидел, ворошил пылающие сучья.

– Гли, вернулся, – весело сказал он, обернувшись на шум шагов. – Самохина, ухажер до тебя, с букетом.

Был он бледен и, судя по блеску светлых глаз, в лихорадке, но ухмылялся, сверкал металлическим зубом.

– Чего это? – спросила женщина, глядя на блеклые цветы.

– Белена черная. – Антон дал ей каску. – Найди воды. Хоть из лужи, неважно.

У раненого спросил:

– Нож есть?

Тот вынул из кармана перламутровую штуковину, горделиво помахал ею, щелкнул – выскочило тонкое лезвие.

– Видал вещь? Сменял у одного урки в Херсоне.

Антон попробовал на палец – нож был остро отточен. Сгодится.

– Тебя как звать? Вроде рожа знакомая. В штабе, что ль?

Не отвлекаясь на пустые разговоры, Антон молча пожал протянутую руку. Сморщился от боли. Забыл, что у буденновцев полагается, здороваясь, стискивать ладонь со всей мочи, а сил этому Харитону было не занимать.

– А я Харитон Шурыгин, боец геройского второго эскадрона, временно назначенный в охрану штаба нашей краснозвездной бригады, от которого штаба теперя осталася красная звезда да рваная…, – похабно срифмовал боец и заржал.

– Храбрись, храбрись, – пробормотал Антон, мелко нарезая белену на плоском камне, который положил на край костра, чтоб как следует раскалился. Конечно, не настоящая сушка, но что поделаешь. – Стану рану обрабатывать, тогда погогочешь…

Харитон внимательно наблюдал за его действиями.

– Ты дохтур?

– Недоучился.

– Студент, значит. На мне доучиться желаешь?

– Не желаю, – огрызнулся Антон. – Сдался ты мне. Если твою рану сейчас не прочистить – подохнешь. Понапихал грязной ваты, идиот!

– Ругаешься, – удовлетворенно заметил Шурыгин. – Это правильно. Нас, дураков, ругать мало. Нас бить надо.

Вернулась женщина, поставила каску с водой прямо на угли. Антон шевелил ножом на горячем камне подымливающее крошево из белены. Ни в коем случае не пересушить. Пожалуй, довольно.

Взял еще камень, стал растирать белену. Получился не порошок, а какая-то серо-зеленая размазня. Антон скептически поглядел на сомнительное зелье, вздохнул.

– Вспомнил я тебя, – сказал Харитон. – Пьяный был, а помню. Хорошо, я тебя не кокнул. А мог. Когда во мне хмель забродит, я дурной становлюсь. Сколько через свой кураж неприятностев имел – не перечесть.