Пока она грела суп, кипятила воду для кофе и вертелась вокруг стола, я думал, пьет она или нет, и взглядом Шерлока Холмса исследовал окружающую обстановку. Может, по жилищу и нетрудно определить пьющего человека, но мне это не удалось.

Я вспоминал комнату, какой увидел ее в первый раз. Казалось, ничего не изменилось. Тогда я тоже не увидел здесь погрома, груды грязных тарелок и батареи пустых бутылок. В доме давно не было ремонта, потолки серые, обои в пятнах, но пол чистый и ничего не раскидано. Никакой «говорящей» детали я не нашел, кроме подсолнечного масла, налитого в водочную бутылку со свежей этикеткой. Но это тоже вряд ли о чем-то говорит. Александра работает в магазине, там могла и бутылку взять. Вид у Александры достаточно опрятный, но очень она постарела. Сватья моложе моей матери, а выглядит значительно старше.

– Почти два месяца в больнице лежала, – сказала она. – Перенесла операцию на желчном пузыре.

– А как сейчас самочувствие?

– Осложнения были. Сейчас отошло.

– Как вы тут одна живете? Что вечерами делаете?

– Что делаю-то?.. Телевизор смотрю.

Я не представлял такой жизни – полный мрак. Когда наконец спросил у нее про свадебное платье, Александра с большой горячностью стала толковать, что не было никакого платья. Я не поверил, а она, будто догадавшись, потащила меня в соседнюю комнату.

Это была спальня. Над кроватью висела увеличенная фотография Люси в непонятном возрасте. Здесь ей можно было дать и двенадцать, и семнадцать лет. Рамка фотографии была обвита фатой. Она спускалась сверху, так иконы украшают вышитыми полотенцами.

– Вот что я взяла, – указала на фату Александра. – Вещи тоже здесь. – Она открыла шкаф и вывалила на постель какое-то тряпье. – Кое-что отдала для племянницы… – извиняющимся тоном добавила она. – Сносит, детям теперь много надо.

Или отдала, или пропила, решил я. А про подвенечное платье поверил. Только она подумала, что мы подозреваем ее в чем-то, а может, собираемся попросить вернуть платье. Чтобы не беспокоилась, я рассказал ей про рынок.

– Наверное, обознался. Я же в фасонах ничего не смыслю.

– А не Игорь ли продал? – настороженно спросила она.

– Это совершенно исключено. Он бы не стал. Он и не смог бы. Игорь у нас даже в магазин не ходит. Он и купить ничего не может, а уж продать…

Оставил я Александру в глубокой задумчивости, запустил ей, как говорится, таракана под черепную коробку. И эта ее озадаченность еще больше укрепила меня в мысли, что платье она не брала. Зря потревожил ее.

По дороге домой я встретил соседку, и у меня мелькнула мысль спросить, пьет ли Александра. Но спрашивать не стал. Зачем мне это? Александра с серым лицом и вся ее серая квартира, где мало мебели, старый черно-белый телевизор, фотография Люси, убранная фатой, еще долго стояли у меня перед глазами. Очень жалел я сватью Шурку, но даже в память о Люсе помочь ей ничем не мог.

Катюша – милое создание, пушистый нежный персик. Ее мать меня обожает. Она считает: пусть лучше бойфренд, чем «Агата Кристи». Вообще-то я тоже так считаю. Мамаша впускает меня в комнату к «персику», та, в цветных подштанниках, которые имеют замысловатое иностранное название, лежит на тахте и впитывает любимые голоса: «Когда я на почте служил ямщиком, ко мне постучался косматый геолог…» Тьфу!

У меня к Катьке непреодолимое притяжение. Бывает, мы обнимаемся и целуемся. Вроде бы в шутку, дурачимся. Если бы мы целовались всерьез, возможно, она отлипла бы от своей «Агаты Кристи» и стала нормальным человеком. В лице «Агаты Кристи» я столкнулся со сверхмощным соперником. Не в моих силах его победить. Иногда Катька сама ко мне приникает, обнимает, и вид у нее такой нежный, беззащитный, но в основном шипит, как кошка: «Отлезь!»

Если бы ей возможностей побольше и решительности, она бы далеко пошла. Я слыхал, что эти фанатки объединяются в кучи и ездят по городам за своими кумирами, прорываются на концерты, караулят у подъездов. А для кумиров, похоже, это как наркотик.

У Катьки приличная семья, бродяжничать ей не позволят. В нашу дыру «Агата…» никогда не приедет. До Петербурга четыре часа по железной дороге – кто ее на концерт отпустит? Денег на карманные расходы Катьке дают много, но на бесчисленные журналы и газеты, где пишут про группу, у нее не хватает. Для пополнения коллекции статей и портретов Катька ходит в читальный зал, просматривает прессу. И если находит что-то новое, вырезает бритвочкой. Я ей сказал, чем дело кончится, если ее поймают. Теперь она в разные библиотеки ходит.

– Очнись, – говорю. – Это я, твой косматый геолог.

Ноль внимания, фунт презрения! Лежит, вытянув свои хорошенькие толстенькие ножки, прикрыв голубые глазки.

Тогда я гаркаю что есть мочи:

– Подъем!

Нервная система железная. Она выключает магнитофон и спокойно говорит:

– Урод и кретин.

– Конечно, куда мне до некоторых!

После сей фразы повисает долгое молчание. А мне совсем не резон с ней сейчас ссориться.

– Фанатеешь все? – наконец спрашиваю доброжелательно или, по крайней мере, нейтрально.

– Вроде того, – заявляет безразличным тоном.

– Вообще-то я вывести тебя хотел. Воздухом подышать. – И, понимая, что должен завладеть ее вниманием, говорю: – Сейчас открою тебе один секрет.

– Какой?

Наконец-то заинтересовалась.

Я рассказал ей про рынок, платье и свой план. Она должна явиться к бабке и сказать, что слышала, будто та продает свадебное платье. Также хорошо бы разузнать, откуда оно у старухи.

Катька выслушала меня и задумчиво пропела:

– «Давайте, Люся, потанцуем, нам жизнь дает прекрасный шанс. Давайте, Люся, потанцуем, теперь зависит все от вас…»

– Только перестань пошлить. – Меня это очень раздражало. – Тошнит от твоей «Агаты».

– А ты вообразил, что это «Агата»? Там же философия! А тут тупизм типа «Ксюша – юбочка из плюша». Не ловишь мышей?

– Ловлю. Так мы идем?

– Идем. Только убери клешни, не лапай меня! И выйди, мне надо переодеться.

– Отвернусь, одевайся.

– Выйди вон и закрой за собой дверь!

Вот такое у нас славное общение.

Появилась она в юбчонке, которая с трудом прикрывала зад.

– Кать, ну это совсем не тот прикид. Представь себе бабкину психологию, она же с тобой и говорить не станет.

– Пусть мой прикид тебя не волнует, и с психологией я сама разберусь.

Хотелось бы надеяться. Но вид у нее, во всяком случае, был вполне половозрелый. И росточком она не выше Люси, правда, все окружности и округлости серьезно превосходили Люсины.

– Не вздумай мерить платье, – предупредил я по дороге, – ты в него не влезешь. Твоя задача все выяснить и отвалить.

– Только, пожалуйста, не учи меня, – ответила она высокомерно.

Я присел невдалеке от бабкиного дома на лавочку возле забора. Рядом сидел дедушка – божий одуванчик, в зимнем пальто и обрезанных валенках. Между коленками держал палочку. Он на меня никак не прореагировал. Должно быть, он и не ходил сам – вывели погреться на солнышке.

«Каналья сатирик утверждает, что у стариков седые бороды, лица в морщинах, из глаз густо сочится смола и сливовый клей (про сливовый клей мне очень нравится!) и что у них совершенно отсутствует ум и очень слабые ляжки… Я охотно верю… Всему этому, сэр, я… верю… Только публиковать… считаю бесстыдством… Публиковать это считаю…»

Забыл!

«Всему этому, сэр, я охотно верю…»

Стал забывать. А ведь половину «Гамлета» наизусть знал. С Люсей мы общались преимущественно цитатами из Шекспира. Если, к примеру, она спрашивала меня, где сахарница, солонка или что-то другое, я тут же отвечал:

«Не могу, сэр».

«Чего, милорд?» – Она изображала удивление.