– Да, да... – кивнул я, – пойдем.

– Только ты у него обязательно забери, она будет тама, в конторе...

Я шел к вокзалу, она плелась следом. Солнце светило в лицо, я скрыл глаза уродливыми очками.

В метро мы простились.

– Ну что, поцелуемся? – спросила она, тоскливо глядя на меня.

– Нет, нет... не надо, – сказал я отрывисто и пронзительно, тонко, словно в величайшем напряжении, и стал спускаться по лестнице. Я знал, что она смотрит мне в спину, и оттого резким движением рук, передернув лопатками провел по лицу, словно смахнув прежде сдерживаемые слезы.

Пухлые, толстозадые гении свободы трубили надо мной в свободном парении, мир счастливый и новый раскрывал бескрайние объятия, и я летел навстречу судьбе, закусив воздух в восторге, летел в сады земных наслаждений – безлюбый, беспечальный, чтобы уже вновь не полюбить никогда, никогда! Блаженны пустые сердцем, ибо их есть мир дольний! Мчался в мир, под всеми ветрилами, чтобы уж впредь не любить, чтобы лакать чужую любовь и лакать жадно, в отместку за позор, за то, что любил когда-то.

«Да, принц, мне верилось...”

А не надо было верить.

XVIII

Анри, ты перешел на немецкий? Так с друзьями не разговаривают. Ш. Нодье. Карета Жака.

– Так вот и получается, милый Даша, что я сделал немудреное, но все же открытие. Признаюсь вам, у меня допрежде не было взаимной любви. Все мои представления о взаимности носили как правило романный характер. Кто же мог знать, что и такая любовь конечна? Я никак не полагал, что, получив от Мироздания негаданное счастье, сам же окажусь бессильным удержать его.

Мы сидели на “Кружке”, сойдясь для получасового свидания. Стрельников ежедневно репетировал в спектакле “Яма”, отчего наши встречи стали совсем уж часты, однако же времени у него бывало немного, и разговоры длились не более часа. Вот и сейчас он ожидал продолжения репетиции, вызвонив меня на бутылку пива. Я был в лирических тонах, воротясь философским умом к Робертине. Сама она вовсе покинула меня – мне было неприятно представлять ее, и, странным делом, память стала стремительно вытеснять ее образ. Клянусь, что со вчера до сегодня я уже вполовину успел забыть о ней. Однако же разлуке воспоследствовал приступ соломонова мудрствования, и я, сидя со студентом на “Кружке”, размышлял о тщете всего сущего. Говоря по-людски, я пугал юного собеседника туманными намеками, что преходящи все формы близости между людьми, стало быть, и наша дружба – это должно было его впечатлить. Впрочем, я был меланхоличен и вполне искренен. Любовь с Робертиной, которая обещала быть вечной, сдюжила каких-то презренных семь месяцев, что уж говорить о нашем с Даней откровенно эфемерном (мне-то, стреляному воробью, это было очевидно) увлечении друг другом.

Он был все тот же, не переменившись, – в зеленой рубашке с закатанными рукавами, в видавших виды джинсах и слишком модных для такого гардероба помочах. Он слушал хмуро, не перебивая, во всему видно, угадывая подтекст моих речей. По сравнению с первыми днями, ему уже не надо было прилагать сверхчеловеческого усилия, чтобы не сморгнуть ресницами и не сказать “кошмар” в доминанту трагизма.

– Вы по-прежнему не хотите рассказать, в чем дело? – спросил он просто.

– Нет, – вздохнул я, – к чему это, Даша? Помочь вы ничем не сможете, а сострадатели мне не нужны. Да и чему тут сострадать – я попал в тривиальную ситуацию, просто слишком поздно для моих лет.

Он молчал, улавливая в моих словах недостаток доверия к себе, а оттого не доверяя этим словам.

– Поймите, Даша, – сказал я мягко, видя это, – Если я чего-то не рассказываю вам, то ведь не от недоверия. Я готов открыть вам любые тайны...

Тут во мне взбултыхнулась гротескная душа и я продолжил совсем иным тоном:

– Да и не только вам. Сами знаете, я не шкаф и не музей – скрывать секреты от друзей.

И вновь вернулся к сказовой манере:

– Но в праве ли я, зная, что вы воспримете мой рассказ горячо к сердцу, докучать вам? Это... Ну, вы понимаете. Это неблагородно.

Я вылил внутрь себя остатки пива и встал.

– Ну что же, – сказал я, – вам пора, я тоже пойду. Прощайте.

Я протянул ему ладонь лодочкой, он взял меня за руку и все так же хмуро, исподолобья, очевидно неудовлетворенный, посмотрел мне в глаза. Очки он таки грохнул окончательно, и опять смотрел неуловимым, как у Тальма, взглядом.

Я вернулся домой, где жена наслаждалась новым пылесосом. С тех пор как я вернулся, Марина особенно настойчиво покупала предметы домашнего обихода – коврики, занавески в ванную, самовыключающийся чайник и прочие пустяки, избытками которого зарубежье поработило ВДНХ.

– Сеня, – браво обратилась она ко мне, склоненная над аппаратом, глядя между собственных ног, – где был? Пил со студентами?

– Пил, – признался я, – и горжусь этим.

Она вынула мешок с пылью и с гордостью показала мне. Мешок был полон и при этом наружно сохранял католическую чистоту.

– Забыла спросить, у тебя какие планы на завтра?

– Гнию над диссертацией, если не выпиваю.

– Значит, пьешь. Сеня, не хочешь выпить со мной?

– Молли... – я прижался губами к ее волосам, по случаю выходного не залаченным, – ради тебя я готов и на большее... В конце концов, это не так уж важно, с кем пить...

– Свинья. Сеня, ты свинья.

– Рад стараться. А где мы будем пить?

– Завтра “Эрик Свенсен” празднует начало лета. Будет много еды, я лично заказывала побольше вонючих чесноков, гадов всяких, как ты любишь.

– Спасибо, добрая самаритянка.

– Ну, так ты пойдешь? Будет скучно, но я позвала Скорнякова. Он представлен как пассия Наташи Кораблевой.

Время от времени “Эрик Свенсен” устраивал для сотрудников вечеринки со “спаузес”. Первую и самую богатую мы пропустили из-за Ободовской. И на старуху проруха бывает: когда Ободовская услышала про “спаузес”, она рвотно скорчилась и категорично отказала и за себя и за Марину. По представлению Ободовской, “спаузес” были такие маленькие рыбки, вроде анчоусов, а Ободовская ненавидела рыбную кулинарию. Потом, когда выяснилось, что англичане разумеют под “спаузес” молодого человека, Ободовская переменила точку зрения, и вот уже неоднократно мы большей частью компании (а Марина собрала в “Эрик Свенсене” почти весь ближайший круг – Ободовскую, Наташу Кораблеву, свою однокурсницу Лину, Вячеславовну как певицу, моего свояка Серегу как шофера, его отца в качестве электрика) выезжали со шведами на пирушки. Я кушал оливки и пирожки, пел русские песни своим голоском – хрустальным бубенчиком, и нажирался к концу праздника как свинья последняя – впору Варечку душить. Однозначно, упускать приятную возможность халявного торжества было никак невозможно. Я согласился и с галантной нежностью вновь поцеловал Марину в волосы.

Тут раздался звонок в дверь.

– Я так и знала, – сказала Марина обреченно, – мы опять залили Хромцовых.

В трубах, прогнивших с поры как мы покорили Австрию, была какая-то неустранимая неполадка, и соседи Хромцовы упорно считали, что мы, ненавистные к ним тайными причинами, регулярно и подло заливаем их.

Марина открыла дверь – на пороге стоял Даня.

Степень ошеломления всех троих можно скорее представить, чем описать.

Марина, которая никогда прежде не встречалась в Даней и которой он не был представлен, могла лишь подозрительно недоумевать, с какой стати студент, минуя учтивые предуведомления, запросто заходит к ней в дом, словно не впервые, и, быть может, действительно не впервые. Отчего тогда я умалчивал это?

Я почувствовал себя совершенно некстати нашкодившим подростком, обман которого раскрыт на глазах мамы. Это была худшая из ипостасей Марины – как старшая сестра она была вполне мне привлекательна, но как мама... И откуда Стрельников мог знать, где я живу – ведь он лишь однажды, в день неудачной промокашки, видел, что я вхожу в этот подъезд. Как могло статься, что компас его интуиции безошибочно привел его к дверям? И, что более существенно, зачем?