– «Биография» Фриша, – сказал я рассеянно, не боясь, что меня неправильно поймут.

Ободовская кивнула, но потихоньку отозвала в ванную Марину:

– Слушай, Арсений задумал читать биографию какого-то Макса Фриша. Ты не можешь его отговорить?

– Ну что ты, Луиза, – сказала Марина с осуждением, – У Макса Фриша очень интересная биография.

Так фраернулась Марина, и хотя потом она уже не допускала подобных проколов, эпизод с «биографией» запал мне в душу. Она действительно была снобка и она правда не любила простых людей.

– Да, – говорила она, интонацией подчеркивая свою убежденность, – я не люблю простых людей.

VI

Жесты стоявшего человека взывали к разуму лежавшего товарища: «Пойдем, пойдем же, счастье совсем рядом, в двух шагах, дойдем до улицы. Берег печали еще не совсем скрылся из вида, мы пока еще не вышли в открытое море забвения; пойдем, крепись, дружище, прикажи своим ногам угождать своим мыслям». Бодлер. О вине и гашише как двух разных средствах умножения личности.

Жизнь моих подруг вышла на счастливый виток. Варя с простым Шашкиным и Ободовская со сложным Илюшей – обе были счастливы вполне равно. Меня точила зависть. Не то чтобы я завидовал Шашкину и Илюше – они были достойны зависти, но не моей. Тем паче я не завидовал дамам – не такие уж лакомые куски были их приобретения. Но я завидовал полноте чувства, которого у меня не было. С отроческих лет я выработал в себе мучительную привычку любить и страдать. Без этой любви, без страданий я чувствовал себя обделенным. Я стал капризен, нервен, плакал, глядя как в мультфильмах волк обижает зайца. Читая переводную беллетристику я отчеркивал ногтем сентиментальные сцены. Я искал влюбиться всем своим нутром, но кроме девушек в метро мне никто не нравился. Найти чувство в привычном кругу казалось мне кровосмесительным. Кроме того – и это было главное – надо мной как черный вран кружила розановская мораль. В заботе о Маринином благополучии я жертвовал личным счастьем (казалось мне). Я возвышался в собственных глазах, сознавая величие этой жертвы. Но вопреки нравственной воле во мне копилось раздражение против Марины. Мне удавалось скрывать его, но силы были на исходе.

Я доверял мои страдания ближайшему другу той поры – Луизе Ободовской. Теперь Луиза жила под боком, и близость ее жилья упрочивала наши отношения. Будучи натурой резкой и переменчивой, Ободовская с некоторой поры охладела к Марине силою разности жизненных воззрений – в юности не столь очевидных. Мы злословили про Марину, нашу маму-хлопотунью, и я опять чувствовал себя шкодливым мальчишкой. Я позволял себе говорить околичностями (большего я не смел) о том, как утомляет меня постоянное присутствие жены, как неприятна мне материальная зависимость от ее кошелька, как не совпадаем мы во вкусах и привычках, и мне казалось, что Ободовская с ее недюжинным умом должна бы понять, что к чему. Она же, моя подруга, оказалась неожиданно тупа и спросила меня как-то:

– Арсений, скажите... а вы любите Марину?

Я вылупил глаза и ничего не сказал. «Не-ет!!» – хотелось мне заорать. Мне-то казалось, что уж несколько месяцев я твердил Ободовской в ужи этот ответ. Я испытал бы половое наслаждение, если бы проорал впервые вслух: «Нет! Я не люблю Марину!» Я бы захохотал и упал наземь, дрыгая ногами. Но Василий Розанов каркал надо мной, роняя кружочки помета, и я промолчал.

– Впрочем, извините. Это, конечно, неправильный вопрос... – стушевалась Луиза, заметив мое смятение.

Так моя тайна осталась неизреченной и продолжала жить во мне, разрастаясь, подобно опухоли.

Марина, бедняжка, чувствовала, что я томим внутренней тревогой, и все допытывалась у меня, обычно искреннего, ее причин. Я, в противность ее ожиданиям, таился, отговаривался пустыми фразами, сетовал на вселенское неустройство вообще, улыбался грустной и доброй улыбкой и, взявши за руку, говорил, что все еще будет хорошо.

Но я знал, что хорошо не будет.

Некоторое время наши отношения приобрели звучание искусственной радости – после того как Ободовская, отчаявшись уговорить, силой вколотила нам в глотку ЛСД. Это было одно из центральных событий моей жизни, как показалось мне, во всяком случае, тогда. Потом, когда бумажки, пропитанные кислотой, стали составляющей частью повседневности, мне уже так не казалось. Но знакомство с драгсами многое прибавило тогда к наличествующей картине мира. Возможно, я найду уместным рассказать об этом в другой раз.

Но из-за тех же наркотиков я потерял Ободовскую. Увы! Увы! Эта потеря была ощутимее радостей ЛСД.

Если обычно мы с Луизой бывали сходны в суждениях, то при измененном сознании обнаруживалось величайшее несходство наших натур.

– Не кажется ли вам, что мир гниет и разлагается? – спрашивала меня Ободовская, тяжело обозревая комнату. Обои в этой комнате клеил я с другом Димой Бриллиантовым. Обои выбирала сама Ободовская – они были темно-серые с пурпурными вкраплениями. Квартира напоминала пещеру людоеда.

– Нет, нет! – восклицал я в состоянии чистого восторга, – Мир прекрасен! Мы все – ангелы. Я ангел, теперь я вижу это отчетливо. Я – ангел!

Мысль эта радовала своей новой простотой. Мне казалось, что стоит только запомнить ее – и дальше жить вот так, радостно, бесполо, ангельски, в каждом предмете за конечностью формы провидеть бесконечное движение материи, восчувствовать дыхание божества. Мир смотрел на меня родственными глазами и я – красивый не человеческой красотой, а той, какой красивы помидор, одуванчик, камешек, тянул к нему добрые, чуточку оранжевые руки.

Этим несовпадением Ободовская была озабочена и как-то раз устроила мне контрольное испытание. Когда я зашел к ней, как это часто бывало, вынуждаемый постоянным присутствием Мариши и пользуясь отсутствием Илюши, Ободовская предложила мне ночь, полную калипсола, каковое предложение было ликующе принято.

Ободовская извлекла из холодильника баночку с лекарством. Из резиновой крышки торчали скрюченные, ржавые иглы.

– Ну что, пообщаемся с «Колей» ? – спросила Луизочка, покривив улыбку.

Эта улыбка выдавала стеснение, с каким Ободовская кололась на людях. Действительно, человек под калипсолом – гнуснейшее зрелище. Рот разинут, текут слюни, зрачок не реагирует на свет. Лежишь, словно добровольно решил десять минут побыть собственным трупом.

Мы набрали в «машинку» состав, и я нацелился в вену Ободовской.

– Арсений, душенька, а как же вы? – спросила Луиза с трогательностью, – Вас-то кто уколет?

– Не тревожьтесь, дружок, – ласково сказал я, – о себе я позабочусь.

– Ну-ну, – сказала Луиза, готовясь к путешествию, – только вы мне «фуфел» не надуйте.

У меня дар к медицинским шалостям.

– «Не беспокойтесь, мисс, я свое дело знаю...» – ответил я цитатой.

Я без труда нашел Ободовскую вену – глубокую, с радужными разводами, и ловко, изящно всадил иглу. Темная кровь подруги на мгновение заярчела в тубусе и вновь скрылась, покорная движению поршня.

– Как вы колете... – сказала Луиза с укоризной, – совсем... не по-дружески... как медсестра...

Глаза ее остановились, и душа ее покинула ее. Она лежала на оттоманке, словно Марат, а я с окровавленным шприцем уподоблялся Шарлотте Корде.

Я подошел ко столу, взял не очень порченую грушу. Ободовская покупала легкую пищу – персики, груши, бананы – у нее не было аппетита. Фрукты гнили. Потом я взял шприц – новенький, непользованый, и, забрав два куба калипсола, закатал шорты. У меня были такие шортики – с бахромочкой.

Все-таки Ободовская очень небрежна в смысле сангигиены – она себе колет в мышцу не снимая джинсы. Я поднял руку – она не дрожала – и воткнул иглу в ляжку. Потом быстро задвинул поршень и стал ждать. Из крошечной ранки вытекло с четверть капли крови. Я замотал ноги в буддийский «лотос» и сидел так, превозмогая ноющую, сладострастную боль в связках. Магнитофон наигрывал «Кафе Пингвин» . Стены Луизиного дома – серые с лиловыми прожилками, оклеенные моими руками – казались мне уютны, привычны. Какой-то счастливый, домашний, ручной разврат был во всем этом.