XXIII
– Нет, ну скажите, – продолжал он, отдышавшись, – вы ощущаете разницу в возрасте?
Мы, только что осторожно повозились, оберегая мой покосившийся нос. Дело происходило в Государственном ботаническом саду им. Цыцына, и хрен его знает, кто такой был этот Цыцын. Идея сожрать промокашку в ботаническом саду принадлежала мне, и Марина, желая сделать приятное нам с Даней, отправила нас на рекогносцировку. Мы шли по платановой аллее, кое-где попадались корявые, старые секвойи, отдельными островками рос изнеможенный бамбук. Разумеется, я ощущал себя Мафусаилом, особенно пройдя к саду короткой дорогой через кладбище, но по привычке врать Стрельникову, сказал (перед тем позаботившись о думающем лице), что на удивление разницы в летах с ним не ощущаю, то есть, отнюдь. Стрельников успокоился, убежденный окончательно в нашем духовном сродстве. Я обозревал запущенный экзотический ландшафт поверх распухшего носа, Даня рассеянно поглядывал сквозь темные очки – те самые пластмассовые уроды, подаренные некогда Робертиной. Я отдал их Дане в минуту раздражения – мы примеряли их перед зеркалом. Надевал я – отражался привычный биологический ублюдок. Примерял Стрельников – он был молод и хорош собой. Вновь я, вдохновившись видом его красоты, нацеплял солнцезащитные стекла – старый мопс, эстетический позор мужского пола. Надевал Стрельников – молод и хорош. Что за удивительные очки! Пришлось расстаться с ними.
Мы попрыгали у загородки японского садика – он был закрыт в тот день. Потом послонялись по аллеям с задушенными сорняком многолетниками. Я разрабатывал маршрут завтрашних прогулок, Стрельников озабоченно смотрел в небо, сгустившееся облаками.
– А если завтра будет дождь, – издалека начинал он, – мы все равно съедим промокашку?
– Нет, – отвечал я с деланной уверенностью, – промокашка хороша в погоду.
– А... – неопределенно тянул Стрельников и тотчас продолжал, – а может, все-таки съедим?
– Знаете что, тогда, пожалуй, без меня, – надувался я, недовольный, что нельзя сожрать промокашку прямо сейчас.
С утра хлынул ливень.
Стрельников прибежал на Арбат, опоздав двумя минутами к назначенному сроку. В глазах его был ужас разочарования, но тут же мы вперегонки стали уверять друг друга, что как пить дать дождь скоро кончится – если он такой сильный, не может же он идти весь день. У Даши восстановилось дыхание и мы пошли к Смоленке за Варечкой.
Явно дождь не собирался заканчиваться. На лужах вздувались пузыри, вода текла по переулку сплошным потоком, едва сдерживаемая бордюрным камнем. Варя, в неизменном пончо на кустодиевских плечах, сообщила, что успела промокнуть ногами. Сад старика Цыцына накрывался, и я неуверенно предложил зоологический музей. Обменявшись серьезными взглядами, все отправили в рот по промокашке, и Стрельников потребовал, чтобы его ссудили двадцатью пятью тысячами на очередные очки – он ничего не желал пропустить из сегодняшнего дня.
Как обычно, на подступах к музею все в четыре глотки принялись орать, что их не берет, что знакомо всякому любителю психоделиков. Музей, как водится, был забит дохлыми шкурками с паклей вместо нутра, отчаянно тянуло нафталином. Я заинтересовался скелетом малого полосатика, потом теткой, которая, невзирая на усугубляющийся нафталин, пила чай с бутербродами. Стрельников, покорный моей инициативе, изучал содержимое китового желудка, Варечка зычно хохотала промежду костей, ступая мокрыми туфлями. Было скучно и действительно “не брало”.
Мы вновь оказались на улице, поливаемые из небесных хлябей, забрели в подворотню театра Маяковского, чтобы составить план. Там, в подворотне, мы минут сорок выбирали, идти ли нам в бар “Русские гвозди” или же по старинке в “Рози О’Гредис”, с тем чтобы как всегда выбрать последний. Потом мы двинулись по Собиновскому переулку, пересекли Новый Арбат и далее пошли к Воздвиженке. Я был об руку с Варей, Даня с Мариной позади нас. И Марина и Даня вполне оживленно о чем-то шутили, кажется, они выдумали какой-то персонаж и сочиняли теперь ему биографию. Я огорченно подумал, что за ними нужен глаз да глаз – лишившись общества признанных остроумцев, Даня и Марина, скупенько одаренные юмором, снижали планку нашей компании. Впрочем, Даня и сам знал за собой, что Насреддин он тот еще, и прибавлял всякий раз, что это семейная черта. Марина, вопреки очевидному, упорствовала в доказательствах своего острословия – ах, никак не убедительно.
Москва была чужая, словно увиденная впервые: едва я увидел “Рози О’Гредис”, как улыбнулся кабачку, словно старому знакомому. Я уже говорил Тебе, что в моей фантазии этот бар существует только под промокашкой. Я был бы удивлен войти в него как-нибудь, и чтобы при этом не качались стены, чтобы лица у людей не были особо розовы, чтобы вечная материя не перетекала за конечной формой предметов.
Мы, хохоча, заняли столик подле телевизора. “Как неловко, как неловко...” – повторял я себе, сдержанно улыбаясь. При этом, заметим, я полагал себя Вирджинией Вулф или кем-то из ее персонажей – в строгом платье, с точно подкрашенными губами, в вуале. Кем были остальные – не знаю. Надо полагать, что Марина опять была белой собакой или Пятачком – никакой изобретательности. Варвара поражалась видом чипсов и отнимала у Дани очки. Стрельников плакал всякий раз – глаза его наполнялись крупными слезами, и мне было приятно это видеть, потому что у него были очень красивые глаза.
– Ну-ка Даня, крошка моя, – обращалась к нему Варечка, сопровождая слова хватательным жестом, – дайте очки.
– Варечка, – умоляюще взывал Даня, – ну дайте мне посмотреть тоже, ну хоть немножечко...
– Даня, не капризничайте, – отрезала Варя, нацепляя предмет соперничества.
– Ну что же, – соглашался Даня, – тогда я, пожалуй, всплакну.
– Да, да, – оживлялся я, – только, пожалуйста, поплачьте слёзками.
– Хорошо, – покладисто кивал он и обливался слезами. Я внимательно смотрел ему в лицо, и мне казалось, что он слишком далеко от меня – хотелось придвинуться к нему и утешить, но это могло выглядеть непристойным, тем более что я был Вирджинией Вулф.
Потом Стрельников пошел писать и мне пришлось через четверть часа идти выручать его, пораженного красотой кафеля. Как ни странно, я самостоятельно дошел до туалета – видимо, во мне было слишком сильно чувство ответственности за студента – иначе я не решился бы. После того Стрельникову вздумалось прогуляться в одиночестве. Мне страшно было его отпускать, но я рассудил, что нельзя быть чрезмерно навязчивым в своей опеке и отпустил его. Он уходил минут на пять, перед чем мы вдвое дольше прощались. Я говорил, что буду ждать его не сходя с этого места и думать только о нем; он уверял, что непременно вернется, “только очень ждите”. Он ушел, а я остался – на душе у меня стало тяжело и я даже едва не спел “Черного ворона”, представляя стрельниковское мертвое тело на поле брани – все оружие разбито, голова мечом пробита, из гортани кровь течет, сбоку солнышко печет. Вняв Даниному примеру, ушла и Варечка, потом Марина пошла искать ее, а я, вконец расстроившись и растерявшись, утратив всех собеседников, выбежал на улицу и стал аукать Даню. Он не откликался, и я с тоской подумал, что утратил его навсегда. Поделиться горем мне было не с кем, потому что ни Вари ни Марины рядом не было, и я был уверен, что они уже не вернутся. Надо было забирать вещи и идти домой, но отчаяние мое превосходило способность физического действия. Я присел на тротуар и стал горевать. Из-за угла вышел Стрельников с сообщением, что он опять писал. Меня так поразило, что Даня часто писает, что я стал искать этому медицинское обоснование. Урология вообще слабое место у мужчин. А вдруг Даня заболеет и умрет? Мне хотелось поделиться с ним опасениями, но я боялся его напугать. Пусть уж лучше живет в неведении и погибнет молодым – не самый скверный конец.
Однако же дождь перестал и небо стало совсем синее, без единого облака. Перемена эта в погоде была странная и стремительная – я связал ее с тем, что мы съели промокашку. Из-за угла показались Варя с Мариной – большие, смеющиеся – я был рад им, а то я нервничал, как собака колли. Сбив всех в стаю, я предложил быть главным в нашей компании и принимать решения. Предложение было отклонено с преимуществом в два голоса. Варя взяла машину, и мы поехали к старику Цыцыну. В пути Варя отнимала у Дани очки, Даня дважды попросил остановиться пописать, я ехал недовольный своим провалом и с удивлением замечал, что встречный машине ветер проходит сквозь мое тело, словно меня и нет вовсе. “Не может быть”, – думал я и поражался соединению слов “быть” и “может”. “Быть, – думал я, – быть...” Это казалось мне удивительным, я усмехался не без ехидства. “Может, – думал я тут же саркастически, – может...” Надивившись каждым “может” и “быть” в отдельности, я соединил их в целое и залился смехом: “Может быть! Может быть!” – думал я про себя и поражался нелепости мира, который стоит на понятиях типа “может быть”.
