— Ты всегда в воду глядишь, — усмехнулся Корней.

— Пока выходило по-моему.

— Вышло. Можешь не беспокоиться, разошлись.

— И слава богу, что разошлись. Меньше мороки. Вот еще дал бы бог Лизку из поселка турнуть.

— Мешает она тебе?

— Кто же тебя кокнул-то? Не ее ли мужик? Дурак был бы простить-то!

— Не он.

— Кто же тогда?

— Мало ли…

— То-то в милицию не заявляешь.

— Подойдет пора, заявлю. Не прощу. Я не Иисус Христос.

— Да и не Самсон!

Управившись, она тоже присела за стол, вытерла ложку ладонью.

— Говорят, Матвеев-то на Богданенку в суд подал?

— Не в суд, а в прокуратуру…

— Доигрались, слава те, господи! Веки-вечные такого на заводе не бывало. За что хоть судиться-то собираются?

— За принципы.

Корней отодвинул пустую тарелку и принялся за жаркое.

— Люди партийные. Мы за зарплату работаем, а они ради принципов.

Он развеселился и спросил:

— А что, мама, ты в коммунизм врастешь?

— Какой еще коммунизм! — равнодушно сказала Марфа Васильевна. — Кто меня там не видел! Кому я нужна? Напластаюсь по домашности за день, с ранней зари допоздна, так радехонька до постели добраться, не то ли что до коммунизма.

— У тебя сознание отсталое, — продолжал подшучивать Корней.

— Не зубоскаль. С тобой о деле, а ты о Емеле. О, господи, а ветер все дует! — И мудро добавила: — На заводе-то хоть держись в аккурате. Поди, тоже вот так зубоскалишь.

— Проверь.

— Проверю, коли понадобится.

Ветром хлестнуло по крыше, затем в карниз и в рамы веранды, разбило стекло, сбросило с крынок деревянные крышки.

— Отпусти все же старика домой, — снова попросил Корней.

— Скоро и так не занадобится, — отрезала Марфа Васильевна. — А ты иди, да долго не копайся. Всей работы не переробишь, опять, поди-ко, начнете к концу месяца ура кричать.

Прикрыв плотнее калитку, Корней заслонился фуражкой. Порошила мелкая пыль. Лишь в переулке, запутавшись в плетнях и в начинающей жухнуть огородной зелени, ветер взлетал вверх, унося с собой рано зажелтевшие листья.

Выбранная на собрании комиссия — Чермянин, Кравчук и Гасанов, — вторую неделю проверяла заводские дела. Стало известно, что много материалов, уже израсходованных, в затраты на производство не списано. Таким способом кирпич получался дешевле. Артынов откладывал списание на конец года, декабрь, намереваясь к годовому отчету собрать все «хвосты», сделать окончательные «зачистки», то есть, попросту говоря, как объяснил главбух, сознательно «жертвовал» одним месяцем, чтобы на протяжении года получать премии. Артынов еще выкручивался: «Недосмотрел. Учетчик подвел. В дальнейшем учтем. Сам лично стану проверять!» Обнаружили непорядок с пропусками. Бухгалтерия выдавала их бесконтрольно. Подписывал пропуска Иван Фокин, по должности, как бухгалтер материального стола. Он же принимал и отчеты по складам. С пропусками отчеты не сверял. Пропуска доходили до вахты, попадали на гвоздик, а дальше в печку. Оставался один документ — накладная, кому и сколько отпущено кирпича. Накладная попадала в отчет. И все!

— Так по одной накладной можно весь месячный выпуск кирпича вывезти на автомашинах и следов не найдешь, — припер Яков Кравчун самого же главбуха. — Как же это вы проглядели, Михаил Григорьевич?

Матвеев, по-видимому, действительно проглядел и всполошился.

Богданенко на него крикнул:

— На кого пожаловался? Сам виноват!

Но это было еще не все. Проверили наряды на зарплату рабочим обжигового цеха. Ничего не сошлось. По сводкам Артынова кирпича выгружалось больше, чем оплачено по нарядам. Записали в акте: «Обсчет рабочих».

Тогда сверили по счетам, оплаченным через банк, сколько же кирпича продано. И снова не сошлось. Кирпича продано меньше, чем выгружено. И на складской площадке в наличии нет. Куда же девался?

Пошли, пошли по этому пути и добрались-таки: кирпич с площадки списан как брак! От этого и процент брака так вырос.

Каждое первое число инвентаризацию на складе проводил тот же Фокин. Считал по штабелям. Вписывал в ведомость. Сличал наличные остатки с книжными. Получалась недостача. На недостачу составляли акт: «Половье». Подписывали Фокин, Валов, Артынов.

А в счетах за кирпич, чтобы не прогадать по выручке, создать видимость, обеспечить снижение убытков, показывали более высокие цены. Где третий сорт — там второй. Для гарантии подкладывали справки технического контроля. И все в порядке! Счета на кирпич выписывал тот же Фокин. Главбух лишь подписывал, не проверяя.

Так вышло, что вся тяжесть свалилась ему же на голову.

Богданенко кричал на Матвеева, на Артынова и на Фокина, грозился их выгнать, очевидно, открытия комиссии для него были столь же неожиданны, как и для Матвеева.

Но Матвеев, не сдавался. Он сидел у себя за главбуховским столом по-прежнему внешне спокойный и деловитый, подтянутый, застегнутый на все пуговицы и даже питался шутить:

— Вот такая музыка!

Артынов укорил главбуха:

— Из-за вашей путаницы в учете можно ни за грош пострадать!

С Корнеем был любезен, но сторожил. И Валов сторожил. Корней делал свое дело, не вмешиваясь. Ждал. Это еще только начало. Попадут, сволочи!..

Еще издали, с угора, Корней заметил движение у вахты. Подпругин, размахивая клешнятыми руками, держал речь. Около него собралась кучка любопытных женщин. К конторе, торопясь, прошли сначала Семен Семенович и, почти следом, Яков с Чермяниным. За углом палисадника стояла легковая машина. Кто-то приехал. Или из треста, или…

Подпругин громко петушился:

— Теперич уж копнут, будь здоров! Закон! Закон спуску не даст. Теперич уж тово…

— Чего? — спросил Корней, останавливаясь.

— А в том рассуждении, коли наблудил, так за хвост и в ящик! Не откупишься, не отмолишься.

— Следователь приехал, — подсказал кто-то из женщин.

— Экая новость, — как бы нехотя заметил Корней. — Как приехал, так и уедет. А я уж думал…

— Ты думал, может, поп с кропилом! — еще больше запетушился Подпругин. — Вроде чужой! Эка! Поди-ко, мало — следователь! И тебя оследуют, обожди! Вы все наши начальники тутошние на обман-то горазды!

— Неужто все? — Корней усмехнулся, тронув Подпругина за плечо. — Брось-ка, Парфентий, трепаться, не собирай зря народ. Без нас обойдется.

Из диспетчерской все-таки позвонил секретарше Зине, навел справку. Следователь сразу с приезда направился в бухгалтерию. Туда же тотчас зашел Богданенко. Вызвали комиссию. Сидят, ищут.

— А что ищут-то? — попытался уточнить Корней.

Зина залопотала быстро-быстро, захлебываясь, очевидно, сильно взволнованная и напуганная.

— Говори же толком, корова! — крикнул в трубку Корней.

— Не знаю, там шумят…

— Сходи узнай!

Немного погодя Зина снова взяла трубку телефона и снова залопотала. Корней успел лишь понять, что в бухгалтерии очень шумно, идет ругань между Матвеевым и Богданенко, что некурящий Матвеев вдруг закурил, а следователь составляет протокол. Тогда он пошел туда сам и встретил в коридоре Якова.

— Вот так номер выкинули, — сказал Яков с досадой.

— Обокрали бухгалтерию? — спросил Корней.

— Подчистили. Самые важные документы исчезли. Отчеты и сводки есть, а инвентарных описей и подлинных актов нет.

— Как же вы проверяли?

— По отчетам, по сличительным ведомостям, по счетам…

— А первичных документов не трогали?

— Все документы при отчетах нам сверять не было нужды. Мы же не бухгалтеры-ревизоры.

— Значит, старанья ваши пропали?

— Почти! Зато журналы ежедневного учета обжига мы нашли…

— А кто же был так заинтересован непременно самые важные документы изъять? Или попросту растеряли?

Корней не был расположен шутить, но пошутил:

— Бухгалтерия наука точная: километр туда, километр сюда…

— Кто? Кто? — пробурчал Яков. — Известно кто! Кому нужно!

Корней пробыл в конторе недолго, как бы мимоходом, и снова вернулся на завод. Ему вдруг стало неприятно и тяжко, словно он сам принимал участие в воровстве, а теперь ждал: вот-вот поймают! Как бы поступил Яков? Что бы он тогда сделал? Вероятно, на второй же день он поднял бы тарарам на все Косогорье, и тогда же, по свежим следам, ворюг приперли бы к стенке. А как поступить теперь, если следователь, которому, несомненно, прокурор все передал, вызовет и перед лицом Матвеева, Семена Семеновича, Чермянина, Богданенко и перед такой коровой, как Зина, спросит?..